Теперь, наверху, она переоделась в линялые левисы и зеленый свитер и повязала на запястье свою третью по ценности вещь — золотые часы; ее ближайший друг-кошка, Эвинруд, стоял выше него, и даже на Эвинруде было перстень с печаткой Бобби, громоздкое доказательство ее «постоянного» статуса, который она носила (9). 0696 когда она его носила; малейшая вспышка, и все кончилось) на большом пальце, потому что даже с использованием лейкопластыря его обхват человеческого размера не мог быть приспособлен для более подходящего пальца. Нэнси была хорошенькой девушкой, стройной и по-мальчишески проворной, и самым красивым в ней были ее коротко стриженные блестящие каштановые волосы (каждое утро расчесывала сотню взмахов, столько же вечером) и отполированный мылом цвет лица, все еще немного веснушчатый и розово-коричневый от солнца прошлого лета. Но именно ее глаза, широко расставленные, темно-прозрачные, как эль, поднесенные к свету, сразу сделали ее милой, сразу выдали ее отсутствие подозрений, ее обдуманную и в то же время так легко вызываемую доброту.

«Нэнси!» Звонил Кеньон. «Сьюзан у телефона».

Сьюзен Кидвелл, ее доверенное лицо. Она снова ответила на кухне.

«Скажи», — сказала Сьюзен, которая неизменно запускала телефонный сеанс этой командой. — И для начала расскажи, почему ты флиртовала с Джерри Ротом. Как и Бобби, Джерри Рот был звездой школьного баскетбола.

«Прошлой ночью? Боже мой, я не флиртовала. Ты имеешь в виду, потому что мы держались за руки? Он просто зашел за кулисы во время шоу. И я так нервничал. Так он держал меня за руку. Чтобы придать мне мужества».

«Очень мило. Тогда что?»

«Бобби отвел меня в фильм о привидениях. И мы держались за руки».

«Было страшно? Не Бобби. Фильм.

«Он так не думал; он просто рассмеялся. Но ты меня знаешь. Бу! — и я падаю с сиденья.

«Что ты ешь?»

«Ничего».

— Я знаю — твои ногти, — сказала Сьюзен, угадав правильно. Как бы Нэнси ни старалась, она не могла избавиться от привычки грызть ногти, а когда ей было не по себе, грызла их за живое. «Рассказывать. Что-то не так?»

«Нет».

«Нэнси. C’est moi. . . . Сьюзен изучала французский язык.

«Ну, папа. Последние три недели он был в ужасном настроении. Ужасный. По крайней мере, вокруг меня. И когда я вчера вечером вернулся домой, он снова начал , ».

«Этот» не нуждался в усилении; это был вопрос, который два друга полностью обсудили и по которому они пришли к согласию. Сьюзен, резюмируя проблему с точки зрения Нэнси, однажды сказала: «Теперь ты любишь Бобби, и он тебе нужен. Но в глубине души даже Бобби знает, что у этого нет будущего. Позже, когда мы отправимся на Манхэттен, все покажется новым миром». Университет штата Канзас находится на Манхэттене, и две девушки планировали поступить туда в качестве студентов-художников и жить вместе. «Все изменится, хотите вы этого или нет. Но вы не можете изменить это сейчас, живя здесь, в Холкомбе, видя Бобби каждый день, сидя в одних и тех же классах — и нет причина к. Потому что вы с Бобби очень счастливы. И это будет что-то приятное, о чем можно будет вспомнить, если вы останетесь в одиночестве. Разве ты не можешь объяснить это своему отцу? Нет, она не могла. «Потому что, — как она объяснила это Сьюзан, — всякий раз, когда я начинаю что-то говорить , он смотрит на меня так, как будто я не должна его любить. Или как будто я любила его на меньше. И вдруг я косноязычен; Я просто хочу быть его дочерью и делать то, что он хочет». На это у Сьюзен не было ответа; он воплощал эмоции, отношения, выходящие за рамки ее опыта. Она жила одна с матерью, которая преподавала музыку в Холкомбской школе, и не очень ясно помнила собственного отца, ведь много лет назад, в их родной Калифорнии, мистер Кидвелл однажды ушел из дома и не вернулся.

— И вообще, — продолжала теперь Нэнси, — я не уверена, что это я делает его ворчливым. Что-то еще — он действительно о чем-то беспокоится.

«Твоя мать?»

Ни один другой друг Нэнси не осмелился бы сделать такое предложение. Однако Сьюзан была в привилегированном положении. Когда она впервые появилась в Холкомбе меланхоличным ребенком с богатым воображением, гибким, бледным и чувствительным, ей тогда было восемь лет, на год младше Нэнси, Клаттеры так горячо удочерили ее, что маленькая девочка из Калифорнии, оставшаяся без отца, вскоре стала казаться членом семья. В течение семи лет два друга были неразлучны, каждый, в силу редкости сходных и одинаковых чувств, незаменим для другого. Но потом, в сентябре этого года, Сьюзан перевели из местной школы в более обширную, предположительно лучшую школу в Гарден-Сити. Это была обычная процедура для студентов Холкомба, которые намеревались поступить в колледж, но мистер Клаттер, несгибаемый сторонник сообщества, считал такое дезертирство оскорблением духа сообщества; Холкомбская школа была достаточно хороша для его детей, и они там и останутся. Таким образом, девушки уже не всегда были вместе, и Нэнси глубоко переживала дневное отсутствие своего друга, единственного человека, с которым ей не нужно было быть ни храброй, ни сдержанной.

«Ну. Но мы все так рады за маму — ты слышала замечательные новости». Затем Нэнси сказала: «Слушайте», — и помедлила, словно собираясь с духом, чтобы сделать возмутительное замечание. “ Почему я постоянно чувствую запах дыма? Честно говоря, мне кажется, что я схожу с ума. Я сажусь в машину, захожу в комнату, и мне кажется, что кто-то только что был там и курил сигарету. Это не Мать, это не может быть Кеньон. Кеньон не посмеет. . . ».

Как и, скорее всего, ни один посетитель дома Клаттеров, в котором демонстративно не было пепельниц. Медленно Сьюзен уловила смысл, но это было нелепо. Какими бы ни были его личные тревоги, она не могла поверить, что мистер Клаттер находит тайное утешение в табаке. Прежде чем она успела спросить, действительно ли это имела в виду Нэнси, Нэнси оборвала ее: «Прости, Сьюзи. Я должен идти. Миссис Кац здесь.

Дик ехал на черном седане Шевроле 1949 года выпуска. Когда Перри сел, он проверил заднее сиденье, чтобы убедиться, что его гитара в целости и сохранности; прошлой ночью, после игры на вечеринке друзей Дика, он забыл и оставил ее в машине. Это была старая гитара Gibson, отшлифованная наждачной бумагой и отполированная до медово-желтого цвета. Рядом с ним лежало другое оружие — помповое ружье 12-го калибра, новенькое, с синим стволом, на ложе которого была выгравирована охотничья сцена с бегущими фазанами. Фонарик, рыбацкий нож, пара кожаных перчаток и охотничий жилет, набитый ракушками, добавили атмосферности этому любопытному натюрморту.

«Ты это носишь?» — спросил Перри, указывая на жилет.

Дик постучал костяшками пальцев по лобовому стеклу. «Тук-тук. Простите, сэр. Мы были на охоте и заблудились. Если бы мы могли пользоваться телефоном. . ».

«Si, Señor. Йо компрендо.

«Подпруга», сказал Дик. «Я обещаю тебе, дорогая, мы разнесем волосы по всем стенам».

— «Эти» стены, — сказал Перри. Любитель словарей, любитель непонятных слов, он стремился улучшить грамматику своего товарища и расширить его словарный запас с тех пор, как они вместе отсидели в тюрьме штата Канзас. Ничуть не обижаясь на эти уроки, ученик, чтобы доставить удовольствие своему наставнику, однажды сочинил пачку стихов, и хотя стихи были очень непристойными, Перри, который, тем не менее, находил их забавными, заказал рукопись в кожаном переплете в тюремной лавке, а ее название , «Грязные шутки» с золотым тиснением.

На Дике был синий джемпер; Надпись, вышитая сзади, рекламировала « кузовной цех Боба Сэндса ». Он и Перри ехали по главной улице Олате, пока не подъехали к заведению Боба Сэндса, автомастерской, где Дик работал с тех пор, как в середине августа вышел из тюрьмы. Способный механик, он зарабатывал шестьдесят долларов в неделю. Он не заслуживал жалованья за работу, которую собирался сделать сегодня утром, но мистер Сэндс, оставивший его главным по субботам, никогда не узнает, что он заплатил своему наемнику за капитальный ремонт собственной машины. С помощью Перри он приступил к работе. Заменили масло, отрегулировали сцепление, зарядили аккумулятор, заменили выжимной подшипник, поставили новые шины на задние колеса — все необходимое, ибо сегодня и завтра от постаревшего «Шевроле» ожидали карающих подвигов.

«Потому что старик был рядом», — сказал Дик, отвечая Перри, который хотел знать, почему он так поздно встретился с ним в «Маленькой жемчужине». «Я не хотел, чтобы он видел, как я выношу пистолет из дома. Боже, тогда бы он знал, что я говорю неправду».

— «Известно». Но что ты сказал? Окончательно?»

«Как мы и говорили. Я сказал, что нас не будет на ночь, сказал, что мы собираемся навестить твою сестру в Форт-Скотт. Из-за того, что она держала деньги для вас. Полторы тысячи долларов. У Перри была сестра, а когда-то было две, но оставшаяся в живых не жила в Форт-Скотте, канзасском городке в восьмидесяти пяти милях от Олате; на самом деле, он не был уверен в ее нынешнем адресе.

«А он болел?»

«Почему он должен болеть?»

— Потому что он меня ненавидит, — сказал Перри, чей голос был одновременно нежным и чопорным — голосом, который, хотя и мягок, произносил каждое слово точно, выбрасывая его, как кольцо дыма, выходящее изо рта пастора. — Как и твоя мать. Я мог видеть — как невыразимо они смотрели на меня».

Дик пожал плечами. — Ничего общего с тобой. Как таковой. Просто им не нравится, когда я встречаюсь с кем-то из The Walls». Дважды женатый, дважды разведенный, которому сейчас двадцать восемь лет и отец троих мальчиков, Дик получил условно-досрочное освобождение при условии, что будет жить с родителями; семья, в которую входил младший брат, жила на небольшой ферме недалеко от Олате. «Любой, у кого есть значок братства», — добавил он и коснулся синей точки, вытатуированной под левым глазом, — знак отличия, видимый пароль, по которому некоторые бывшие заключенные могли его опознать.

— Я понимаю, — сказал Перри. «Я сочувствую этому. Они хорошие люди. Она очень милый человек, твоя мама.

Дик кивнул; он тоже так думал.

В полдень они отложили свои инструменты, и Дик, запустив двигатель, прислушиваясь к постоянному гудению, был удовлетворен тем, что работа была проделана основательно.

Нэнси и ее протеже Джолин Кац тоже остались довольны утренней работой; действительно, последний, худощавый тринадцатилетний подросток, был охвачен гордостью. Долгое время она смотрела на обладательницу голубой ленточки, на горячие вишни, кипящие под хрустящей корочкой решетки, а потом была ошеломлена и, обняв Нэнси, спросила: «Честное слово, неужели я действительно сделала это сама?» Нэнси засмеялась, ответила на объятие и заверила ее, что так и было — с небольшой помощью.

Джолин настояла, чтобы они сразу же попробовали пирог — не чепуха, если оставить его остывать. «Пожалуйста, давайте оба по кусочку. И ты тоже, — сказала она миссис Клаттер, вошедшей на кухню. Миссис Клаттер улыбнулась — попыталась; голова разболелась — и сказала спасибо, но аппетита не было. Что касается Нэнси, то у нее не было времени; Ее ждали Рокси Ли Смит и соло Рокси Ли на трубе, а затем еще и поручения ее матери, одно из которых касалось девичника, который девочки из Гарден-Сити устраивали для Беверли, а другое — гала-концерта в честь Дня Благодарения.

– Иди, дорогой, я составлю Джолин компанию, пока ее мать не придет за ней, – сказала миссис Клаттер, а затем, обращаясь к ребенку с непобедимой робостью, добавила: – Если Джолин не против составить мне компанию. ” Девочкой она выиграла приз за красноречие; зрелость, казалось, свела ее голос к одному тону, тону извинения, а ее характер к ряду жестов, размытых страхом, что она может обидеть, чем-то не угодить. — Надеюсь, вы понимаете, — продолжала она после отъезда дочери. — Надеюсь, ты не посчитаешь Нэнси грубой?

«Боже мой, нет. Я просто люблю ее до смерти. Ну, у всех так. Нет никого похожего на Нэнси. Вы знаете, что говорит миссис Стрингер? — сказала Джолин, называя имя своей учительницы домоводства. «Однажды она сказала классу: «Нэнси Клаттер всегда спешит, но у нее всегда есть время. И это одно из определений леди».

«Да», — ответила миссис Клаттер. «Все мои дети очень работоспособны. Я им не нужен».

Джолин никогда раньше не оставалась наедине со «странной» матерью Нэнси, но, несмотря на разговоры, которые она слышала, она чувствовала себя очень непринужденно, потому что миссис Клаттер, хотя и сама не расслаблялась, обладала расслабляющим свойством, как это обычно бывает с беззащитными людьми, которые не представляют угрозы; даже в Джолин, совсем ребячливом ребенке, сердцевидное миссионерское лицо миссис Клаттер, ее беспомощное, домотканое воздушное выражение пробуждали покровительственное сочувствие. Но подумать только, что она была матерью Нэнси! Тетя — это казалось возможным: заезжая незамужняя тетка, немного странная, но красиво.

— Нет, я им не нужна, — повторила она, наливая себе чашку кофе. Хотя все остальные члены семьи наблюдали за бойкотом этого напитка со стороны мужа, она выпивала по две чашки каждое утро и, как правило, ничего не ела до конца дня. Она весила девяносто восемь фунтов; кольца — обручальное и одно с скромным до кротости бриллиантом — качались на костлявой руке.

Джолин отрезала кусок пирога. «Мальчик!» — сказала она, проглатывая его. — Я буду делать по одной штуке каждый день, семь дней в неделю.

«Ну, у вас есть все эти младшие братья, и мальчики могут съесть много пирога. Мистер Клаттер и Кеньон, я знаю, они никогда не устают от них. Но кухарка знает — Нэнси только воротит нос. То же самое будет и с тобой. Нет, нет, почему я так говорю? Миссис Клаттер, которая носила очки без оправы, сняла их и прижала глаза. «Прости меня, дорогая. Я уверен, что вы никогда не узнаете, что такое усталость. Я уверен, что ты всегда будешь счастлив. . . .

Джолин молчала. Нотки паники в голосе миссис Клаттер заставили ее почувствовать перемену; Джолин была в замешательстве, и ей хотелось, чтобы ее мать, которая обещала вызвать Хака за ней в одиннадцать, пришла.

Вскоре, уже более спокойно, миссис Клаттер спросила: «Вы любите миниатюрные вещи? Маленькие вещи? и пригласил Джолин в столовую осмотреть полки этажерки, на которых были расставлены разные лилипутские безделушки — ножницы, наперстки, хрустальные цветочные корзины, игрушечные фигурки, вилки и ножи: «Некоторые из них у меня были с детства». . Папа и мама — все мы — большую часть времени проводили в Калифорнии. У океана. И был магазин, в котором продавались такие драгоценные вещицы. Эти чашки». Набор кукольных чайных чашек, прикрепленных к маленькому подносу, дрожал в ее ладони. «Папа дал мне их; У меня было прекрасное детство».

Единственная дочь преуспевающего производителя пшеницы по имени Фокс, обожаемая сестра трех старших братьев, ее не избаловали, а пощадили, заставили предположить, что жизнь представляет собой череду приятных событий — канзасская осень, калифорнийское лето, круговорот чайные подарки. Когда ей было восемнадцать, увлеченная биографией Флоренс Найтингейл, она поступила студенткой-медсестрой в больницу Святой Роуз в Грейт-Бенде, штат Канзас. Ей не суждено было стать медсестрой, и через два года она призналась в этом: больничные реалии — сцены, запахи — вызывали у нее отвращение. Однако до сих пор она жалела, что не закончила курс и не получила диплом — «лишь для того, чтобы доказать», как она сказала подруге, «что я когда-то в чем-то преуспела». Вместо этого она встретила и вышла замуж за Херба, одноклассника ее старшего брата Гленна; на самом деле, так как эти две семьи жили в двадцати милях друг от друга, она давно знала его в лицо, но Клаттеры, простые фермеры, не были в дружеских отношениях с зажиточными и культурными Лисами. Однако Херб был красив, он был набожен, у него была воля, он хотел ее, а она была влюблена.

«Г-н. Клаттер много путешествует, — сказала она Джолин. «О, он всегда куда-то направляется. Вашингтон, Чикаго, Оклахома и Канзас-Сити — иногда кажется, что его никогда нет дома. Но куда бы он ни пошел, он помнит, как я обожаю маленькие вещи». Она развернула маленький бумажный веер. «Он привез мне это из Сан-Франциско. Это стоило всего копейки. Но разве это не красиво?»

На втором году брака родилась Эвианна, а через три года Беверли; после каждых родов молодая мать испытывала необъяснимое уныние — приступы горя, которые заставляли ее бродить из комнаты в комнату, заламывая руки. Между рождением Беверли и Нэнси прошло еще три года, и это были годы воскресных пикников и летних экскурсий в Колорадо, годы, когда она действительно вела свой собственный дом и была его счастливым центром. Но с Нэнси, а затем и с Кеньоном картина послеродовой депрессии повторилась, и после рождения сына настроение страданий так и не исчезло полностью; оно задержалось, как облако, из которого может пойти дождь, а может и нет. Она знала «хорошие дни», и иногда они складывались в недели, месяцы, но даже в лучшие из хороших дней, в те дни, когда она была «прежней собой», нежной и очаровательной Бонни, которую лелеяли ее друзья, она не могла вызвать социальную жизненную силу, необходимую для пирамидной деятельности ее мужа. Он был «столяром», «прирожденным лидером»; она не была и перестала пытаться быть. И вот, по дорогам, окаймленным нежным вниманием, верностью, они стали идти своей полуразной дорогой: его — общественной дорогой, маршем приятных завоеваний, а ее — частной, которая в конце концов вилась по больничным коридорам. Но она была не без надежды. Вера в Бога поддерживала ее, и время от времени светские источники дополняли ее веру в Его грядущую милость; она читала о чудодейственном лекарстве, слышала о новой терапии или, как совсем недавно, решила поверить, что виноват «защемленный нерв».

«Маленькие вещи действительно принадлежат тебе», — сказала она, складывая веер. «Они не должны оставаться в стороне. Вы можете носить их в обувной коробке.

«Куда отнести? “

“Почему, куда бы вы ни пошли. Тебя может не быть надолго».

Несколькими годами ранее миссис Клаттер поехала в Уичито на две недели для лечения и осталась там на два месяца. По совету врача, который думал, что этот опыт поможет ей восстановить «чувство адекватности и полезности», она сняла квартиру, а затем нашла работу — клерком в Y. W.C.A. Ее муж с полным сочувствием поддержал это приключение, но ей оно слишком понравилось, настолько, что оно показалось ей нехристианским, и чувство вины, которое у нее возникло вследствие этого, в конечном счете перевесило терапевтическую ценность эксперимента.

«Или ты никогда не вернешься домой. И — важно всегда иметь при себе что-то свое. Это действительно твое».

В дверь позвонили. Это была мать Джолин.

Миссис Клаттер сказала: «До свидания, дорогая» и сунула Джолин в руку бумажный веер. — Это всего лишь пенни, но красиво.

После этого миссис Клаттер осталась в доме одна. Кеньон и мистер Клаттер уехали в Гарден-Сити; Джеральд Ван Влит ушел на день; а экономка, благословенная миссис Хелм, которой она могла довериться во всем, по субботам не выходила на работу. С тем же успехом она могла бы вернуться в постель — кровать, которую она так редко покидала, что бедной миссис Хелм приходилось бороться за возможность менять постельное белье два раза в неделю.

На втором этаже было четыре спальни, а ее спальня была последней в конце просторного холла, пустого, если не считать детской кроватки, купленной для визитов внука. Миссис Клаттер подсчитала, что если поставить койки, а холл использовать как спальню, дом сможет вместить двадцать гостей во время праздников в честь Дня Благодарения; остальным придется поселиться в мотелях или у соседей. Среди родственников Клаттера сбор в честь Дня Благодарения был ежегодным, поворотным делом, и в этом году Херб был назначен хозяином, так что это должно было быть сделано, но, поскольку это совпало с подготовкой к свадьбе Беверли, Миссис Клаттер отчаялась выжить в любом проекте. И то, и другое было связано с необходимостью принимать решения — процесс, который она всегда не любила и которого научилась бояться, потому что, когда ее муж уезжал в одну из своих командировок, от нее постоянно ожидали, что в его отсутствие она будет давать поспешные суждения относительно дел семьи. на ферме, и это было невыносимо, мука. Что, если она ошиблась? Что, если Херб будет недоволен? Лучше запереть дверь спальни и сделать вид, что не слышит, или сказать, как она иногда делала: «Я не могу. Я не знаю. Пожалуйста.»

Комната, которую она так редко покидала, была аскетична; если бы кровать была заправлена, посетитель мог бы подумать, что она постоянно пустует. Дубовая кровать, бюро из орехового дерева, тумбочка — ничего, кроме ламп, одно занавешенное окно и изображение Иисуса, идущего по воде. Казалось, что, сохраняя безличность этой комнаты, не внося свои интимные вещи, а оставляя их вперемешку с вещами мужа, она уменьшала обиду за то, что не делила с ним покои. В единственном выдвижном ящике комода лежала банка Vick’s VapoRub, бумажная салфетка, электрическая грелка, несколько белых ночных рубашек и белые хлопчатобумажные носки. Она всегда ложилась спать в этих носках, потому что ей всегда было холодно. И по той же причине она обычно держала окна закрытыми. Позапрошлым летом, в душное августовское воскресенье, когда она уединялась здесь, произошел тяжелый случай. В тот день были гости, группа друзей, которых пригласили на ферму собирать шелковицу, и среди них была Вилма Кидвелл, мать Сьюзан. Подобно большинству людей, которых часто принимали Клаттеры, миссис Кидвелл восприняла отсутствие хозяйки без комментариев и предположила, как это было принято, что она либо «нездорова», либо «уехала в Уичито». В любом случае, когда пришло время идти во фруктовый сад, миссис Кидвелл отказалась; горожанка, легко утомляемая, она хотела остаться дома. Позже, пока она ждала возвращения тутовых сборщиков, она услышала звук плача, разбитого сердца, разрывающего сердце. — Бонни? — позвала она и взбежала по лестнице, побежала по коридору к двери Бонни. Когда она открыла ее, жар, собравшийся в комнате, был подобен внезапной, ужасной руке, закрывшей ей рот; она поспешила открыть окно. «Не!» Бонни плакала. «Мне не жарко. Мне холодно. Я замерзаю. Господи, Господи, Господи!» Она размахивала руками. «Пожалуйста, Господи, не позволяй никому видеть меня таким». Миссис Кидвелл села на кровать; она хотела обнять Бонни, и, в конце концов, Бонни позволила взять себя в руки. — Вилма, — сказала она. — Я слушала тебя, Вильма. Вы все. Смеющийся. Хорошо проводить время. Я пропускаю все. Лучшие годы, дети — все. Еще немного, и даже Кеньон станет взрослым — мужчиной. И каким он меня запомнит? Что-то вроде призрака, Вилма.

Теперь, в этот последний день своей жизни, миссис Клаттер повесила в шкаф ситцевое домашнее платье, которое было на ней, и надела одну из своих длинных ночных рубашек и новый комплект белых носков. Затем, перед сном, она сменила свои обычные очки на очки для чтения. Хотя она подписалась на несколько периодических изданий ( Ladies’ Home Journal, McCall’s, Reader’s Digest, и «Вместе: журнал середины месяца для методистских семей»), ни одно из них не лежало на прикроватной тумбочке — только Библия. Между его страницами лежала закладка, плотный кусок намоченного шелка, на котором было вышито наставление: «Внимайте, бодрствуйте и молитесь, ибо не знаете, когда придет время».

У двух молодых людей было мало общего, но они этого не осознавали, поскольку у них было много общих черт. Оба, например, были привередливы, очень внимательно относились к гигиене и состоянию своих ногтей. После грязного утра они провели большую часть часа, приводя себя в порядок в уборной гаража. Дик, раздетый до трусов, не совсем то же самое, что Дик полностью одетый. В последнем состоянии он казался хрупким, грязновато-белокурым юношей среднего роста, бестелесным и, возможно, с впалой грудью; раздевание показало, что он был совсем не таким, а скорее спортсменом, сконструированным в полусреднем весе. Татуированная морда кота, синяя и ухмыляющаяся, закрывала его правую руку; на одном плече расцвела синяя роза. Его руки и туловище украшали и другие отметины, придуманные и самостоятельно выполненные: голова дракона с человеческим черепом между открытыми пастями; грудастые ню; гремлин, размахивающий вилами; слово « мир » в сопровождении креста, излучающего в виде грубых штрихов лучи святого света; и две сентиментальные композиции: букет цветов, посвященный « матери-папе », другой — сердце, посвященное роману « Дика » и « Кэрол », девушке, на которой он женился, когда ему было девятнадцати лет, и с которым он расстался шестью годами позже, чтобы «поступить правильно» с другой молодой леди, матерью его младшего ребенка. («У меня трое сыновей, о которых я обязательно позабочусь, — писал он в заявлении об условно-досрочном освобождении. — Моя жена повторно вышла замуж. Я был дважды женат, только со второй женой я не хочу иметь ничего общего». )

Но ни телосложение Дика, ни чернильная галерея, украшавшая его, не производили такого заметного впечатления, как его лицо, которое, казалось, состояло из несоответствующих друг другу частей. Словно его голову разделили пополам, как яблоко, а затем сложили часть не по центру. Что-то в этом роде произошло; несовершенно выровненные черты были результатом автомобильной аварии в 1950 году — аварии, в результате которой его длинноподбородое и узкое лицо наклонилось, левая сторона была несколько ниже правой, в результате чего губы были слегка скошены, нос был перекошен. , причем глаза были не только на неровном уровне, но и разной величины, причем левый глаз был поистине змеевидным, с ядовитым, болезненно-голубым прищуром, который хотя и был невольно приобретенным, но все же как бы предупреждал о горьком осадке на дне его природа. Но Перри сказал ему: «Глаз не имеет значения. Потому что у тебя чудесная улыбка. Одна из тех улыбок, которые действительно работают». Это правда, что стягивающая улыбка заставила его лицо принять правильное выражение и позволила различить менее нервирующую личность — «хорошего парня» в американском стиле с короткой стрижкой «ежик», достаточно здравомыслящего, но не слишком умного. (На самом деле он был очень умен. Тест IQ, проведенный в тюрьме, дал ему оценку 130; средний субъект, в тюрьме или на свободе, набрал от 9 до0 и 110.)

Перри тоже был покалечен, и его травмы, полученные в результате аварии на мотоцикле, были тяжелее, чем у Дика; он провел полгода в больнице штата Вашингтон и еще шесть месяцев на костылях, и хотя авария произошла в 1952 году, его коренастые карликовые ноги, сломанные в пяти местах и ​​покрытые жалкими шрамами, до сих пор причиняли ему такую ​​сильную боль, что он стал аспириновый наркоман. « печенье », имя медсестры, которая была с ним дружелюбна, когда его госпитализировали, было вытатуировано на его правом бицепсе. Хотя у него было меньше татуировок, чем у его товарища, они были более сложными — не самостоятельная работа любителя, а эпическое искусство, придуманное мастерами Гонолулу и Иокогамы. Синешерстный, с оранжевыми глазами, с красными клыками, на левом бицепсе рычал тигр; плюющаяся змея, обвившаяся вокруг кинжала, скользнула по его правому предплечью; а повсюду блестели черепа, возвышалась надгробная плита, цвели хризантемы.

«Хорошо, красота. Убери гребень, — сказал Дик, уже одетый и готовый идти. Отказавшись от рабочей формы, он надел серые брюки чинос, подходящую рубашку и, как и Перри, черные сапоги до щиколоток. Перри, который никак не мог найти брюки, подходящие для его укороченной нижней части, носил синие джинсы, закатанные внизу, и кожаную ветровку. Помытые, причесанные, опрятные, как два чувака, отправляющиеся на двойное свидание, они вышли к машине.

Расстояние между Олате, пригородом Канзас-Сити, и Холкомбом, который можно назвать пригородом Гарден-Сити, составляет примерно четыреста миль.

Одиннадцатитысячный город Гарден-Сити начал собирать своих основателей вскоре после Гражданской войны. Странствующий охотник на бизонов, мистер Си Джей (Буффало) Джонс, имел непосредственное отношение к его последующему расширению от набора хижин и коновязей до богатого скотоводческого центра с роскошными салунами, оперным театром и роскошнейшим отелем где-либо между Канзас-Сити и Денвер — короче говоря, образец пограничной фантазии, который соперничал с более известным поселением в пятидесяти милях к востоку от него, Додж-Сити. Наряду с Баффало Джонсом, который потерял свои деньги, а затем и разум (последние годы его жизни были потрачены на разглагольствования уличных групп против бессмысленного истребления зверей, которых он сам так выгодно убивал), гламуры прошлого сегодня похоронены. Некоторые сувениры существуют; умеренно красочный ряд коммерческих зданий известен как квартал Буффало, а некогда великолепный отель Windsor с его по-прежнему великолепным салоном с высокими потолками и атмосферой плевательниц и пальм в горшках стоит среди разнообразных магазинов и супермаркетов как достопримечательность Мейн-стрит. — один сравнительно неподдерживаемый, поскольку темные, огромные комнаты и гулкие коридоры Виндзора, как бы они ни вызывали воспоминания, не могут конкурировать с удобствами с кондиционерами, предлагаемыми в аккуратном маленьком отеле «Уоррен», или с индивидуальными телевизорами в мотеле Wheat Lands и «бассейном с подогревом». Бассейн.»

Любой, кто путешествовал от побережья к побережью Америки на поезде или на машине, вероятно, проезжал через Гарден-Сити, но разумно предположить, что немногие путешественники помнят это событие. Кажется, это просто еще один город приличных размеров в центре — почти точно в середине — континентальной части Соединенных Штатов. Не то чтобы жители потерпели бы такое мнение — может быть, и правильно. Хотя они могут преувеличивать значение («Посмотрите на весь мир, и вы не найдете более дружелюбных людей, более свежего воздуха или более сладкой питьевой воды», и «Я мог бы поехать в Денвер за тройную зарплату, но у меня пятеро детей». , и я полагаю, что нет лучшего места для воспитания детей, чем здесь. Прекрасные школы со всеми видами спорта. У нас даже есть младший колледж», и «Я приехал сюда, чтобы заниматься юриспруденцией. Временная вещь, я никогда не планировал оставаться …Но когда представился случай переехать, я подумал: «Зачем ехать? На кой черт? Может быть, это не Нью-Йорк, но кому нужен Нью-Йорк? Хорошие соседи, люди, которые заботятся друг о друге, вот что имеет значение. А все остальное — нужны порядочным мужчинам — и это у нас есть. Красивые церкви. Поле для гольфа»), новоприбывший в Гарден-Сити, привыкнув к ночной послевосьми тишине Мейн-стрит, обнаруживает многое, что подкрепляет оборонительное хвастовство горожане: хорошо организованная публичная библиотека, компетентная ежедневная газета, тут и там утопающие в зелени и тенистые скверы, площади d жилые улицы, где животные и дети могут свободно бегать на свободе, большой беспорядочный парк с небольшим зверинцем («Смотрите на белых медведей!», «Смотрите на слониху Пенни!») и плавательный бассейн, занимающий несколько акров (« Самый большой в мире бесплатно Бассейн!»). Такие аксессуары, и пыль, и ветер, и вечно звенящие гудки поезда, составляют «родной город», который, вероятно, с ностальгией вспоминают те, кто его покинул, и который дает ощущение корней и удовлетворенности тем, кто остались.

Горожане-сады без исключения отрицают, что население города можно классифицировать по социальному признаку («Нет, сэр. Здесь ничего подобного. Все равны, независимо от богатства, цвета кожи или вероисповедания. Все так, как должно быть в демократия, это мы»), но, конечно, классовые различия наблюдаются так же ясно и так же ясно наблюдаемы, как и в любом другом человеческом улье. Сотня миль к западу, и человек окажется за пределами «библейского пояса», этой населенной евангелием полоски американской территории, на которой человек должен, хотя бы по деловым причинам, принимать свою религию с самым невозмутимым выражением лица, но в округе Финни находится еще в границах библейского пояса, и поэтому церковная принадлежность человека является важнейшим фактором, влияющим на его классовый статус. Сочетание баптистов, методистов и католиков составило бы восемьдесят процентов набожных жителей округа, однако среди элиты — бизнесменов, банкиров, адвокатов, врачей и более видных владельцев ранчо, занимающих верхние ящики стола, — преобладают пресвитериане и епископалы. Иногда приветствуются методисты, время от времени просачивается демократ, но в целом истеблишмент состоит из правых республиканцев пресвитерианской и епископальной конфессий.

Как образованный человек, преуспевающий в своей профессии, как выдающийся республиканский и церковный лидер, хотя и принадлежащий к методистской церкви, г. Клаттер имел право причисляться к местным патрициям, но, поскольку он никогда не вступал в загородный клуб Гарден-Сити, он никогда не стремился вступить в правящую тусовку. Напротив, их удовольствия не принадлежали ему; ему не нужны были карточные игры, гольф, коктейли или фуршеты, подаваемые в десять, да и вообще любое времяпрепровождение, которое, по его мнению, не «достигнет чего-то». Вот почему, вместо того чтобы играть в гольф вчетвером в эту сияющую субботу, мистер Клаттер исполнял обязанности председателя собрания клуба 4-H округа Финни. (4-H означает «Голова, Сердце, Руки, Здоровье», а девиз клуба — «Учись делать, делая». Это национальная организация с зарубежными филиалами, цель которой — помочь жителям сельской местности— и особенно у детей — развивать практические способности и нравственный характер. Нэнси и Кеньон были добросовестными членами с шестилетнего возраста.) Ближе к концу собрания мистер Клаттер сказал: членов». Его взгляд остановился на пухлой японке, окруженной четырьмя пухлыми японскими детьми. — Вы все знаете миссис Хидео Асиду. Знайте, как Ашиды переехали сюда из Колорадо — два года назад начали заниматься сельским хозяйством в Холкомбе. Прекрасная семья, с такими людьми повезло Холкомбу. Как вам любой скажет. Никто из тех, кто болел и заставил госпожу Ашиду гулять, не может подсчитать, сколько миль нужно везти замечательные супы, которые она готовит. Или цветы, которые она выращивает там, где вы не ожидаете, что цветок может расти. А в прошлом году на уездной ярмарке вы вспомните, как много она способствовала успеху 4-х экспонатов. Поэтому я хочу предложить наградить миссис Ашиду наградой на банкете достижений в следующий вторник.

Ее дети дергали ее, били; старший мальчик крикнул: «Эй, мама, это ты!» Но миссис Ашида была застенчива; она потерла глаза своими детскими пухлыми руками и засмеялась. Она была женой арендатора; ферма, особенно продуваемая ветрами и одинокая, находилась на полпути между Гарден-Сити и Холкомбом. После 4-х встреч мистер Клаттер обычно отвозил Ашидов домой, что он и сделал сегодня.

«Боже, это было потрясно», — сказала миссис Ашида, пока они катили по шоссе 50 в пикапе мистера Клаттера. «Кажется, я всегда благодарю тебя, Херб. Но спасибо.» Она встретила его на второй день своего пребывания в округе Финни; Это было за день до Хэллоуина, и они с Кеньоном пришли зайти, привезя кучу тыкв и кабачков. Весь этот первый трудный год привозили в дар продукты, которые Ашиды еще не посадили, — корзины со спаржей, салатом. А Нэнси часто приводила Бэйба, чтобы дети покатались. «Вы знаете, во многих отношениях это лучшее место, где мы когда-либо жили. Хидео говорит то же самое. Нам очень не хочется думать об уходе. Начинать все сначала».

«Уезжаете?» — запротестовал мистер Клаттер и замедлил движение грузовика.

«Ну, Херб. Эта ферма, люди, на которых мы работаем — Хидео считает, что мы могли бы добиться большего. Может быть, в Небраске. Но ничего не решено. Пока это только разговоры». Ее сердечный голос, всегда на грани смеха, придавал меланхолическим известиям какое-то веселье, но, видя, что она огорчила мистера Клаттера, она обратилась к другим делам. — Херб, скажи мне мужское мнение, — сказала она. «Мы с детьми накопили, мы хотим подарить Хидео что-то грандиозное на Рождество. Ему нужны зубы. Если бы ваша жена подарила вам три золотых зуба, не показалось бы вам это неправильным подарком? Я имею в виду предложение мужчине провести Рождество в кресле дантиста?

«Вы победили всех. Никогда не пытайтесь уйти отсюда. Мы вас свяжем, — сказал мистер Клаттер. «Да, да, непременно золотые зубы. Был бы я, я бы пощекотал».

Его реакция восхитила миссис Ашиду, потому что она знала, что он не одобрит ее план, если он этого не хочет; он был джентльменом. Она никогда не знала, чтобы он «вел себя как оруженосец», чтобы воспользоваться преимуществом или нарушить обещание. Она рискнула получить обещание сейчас. «Послушай, Херб. На банкете — никаких речей, да? Не для меня. Ты, ты другой. То, как ты можешь встать и поговорить с сотнями людей. Тысячи. И будьте так просты — убеждайте кого угодно в чем угодно. Просто ничто вас не пугает, — сказала она, комментируя общепризнанное качество мистера Клаттера: бесстрашную самоуверенность, которая выделяла его среди других и, вызывая уважение, также немного ограничивала привязанность других. «Я не могу представить, что ты боишься. Что бы ни случилось, ты бы выпутался из этого».

К полудню черный «Шевроле» прибыл в Эмпорию, штат Канзас, — большой город, почти город и безопасное место, как решили пассажиры машины, чтобы немного пройтись по магазинам. Они припарковались в переулке, а затем побродили, пока не показался достаточно многолюдный универсальный магазин.

Первой покупкой была пара резиновых перчаток; они предназначались Перри, который, в отличие от Дика, забыл взять с собой старые перчатки.

Они подошли к прилавку с женскими чулочно-носочными изделиями. После периода нерешительных споров Перри сказал: «Я за».

Дик не был. «Что с моим глазом? Они все слишком светлые, чтобы скрыть это.

— Мисс, — сказал Перри, привлекая внимание продавщицы. — У тебя есть черные чулки? Когда она сказала ему «нет», он предложил попробовать другой магазин. «Блэк надежен».

Но Дик решился: чулки любого оттенка не нужны, обременительны, бесполезны («я уже достаточно денег вложил в эту операцию»), и, в конце концов, любой, с кем они столкнутся, не доживет до свидетельствовать. — Нет свидетелей, — напомнил он Перри, как ему показалось, в миллионный раз. Его раздражало то, как Дик произносил эти два слова, как будто они решали все проблемы; глупо было не признать, что мог быть свидетель, которого они не видели. «Происходит невыразимое, вещи делают по очереди», — сказал он. Но Дик, улыбаясь хвастливо, по-мальчишески, не соглашался: «Убери пузыри из своей крови. Ничто не может пойти не так». Нет. Потому что план был разработан Диком, и от первого шага до последней тишины он был разработан безупречно.

Далее их заинтересовала веревка. Перри изучил акции, протестировал их. Когда-то служивший в торговом флоте, он разбирался в веревках и ловко обращался с узлами. Он выбрал белый нейлоновый шнур, такой же прочный, как проволока, и не намного толще. Они обсудили, сколько ярдов им потребуется. Этот вопрос раздражал Дика, потому что он был частью более серьезного затруднения, и он не мог, несмотря на предполагаемое совершенство своего общего замысла, быть уверенным в ответе. В конце концов, он сказал: «Господи, откуда мне знать?»

«Чертовски лучше».

Дик пытался. «Вот он. Ей. Малыш и девочка. А может и два других. Но это суббота. У них могут быть гости. Считаем восемь, а то и двенадцать. Единственная верная вещь в том, что каждый из них должен уйти.

«Похоже, много. Чтобы быть в этом уверенным.

— Разве я не это тебе обещал, дорогая, — много волос на этих стенах?

Перри пожал плечами. — Тогда нам лучше купить весь рулон.

Он был длиной сто ярдов — вполне достаточно для двенадцати.

Кеньон сам построил сундук: сундук надежды из красного дерева, облицованный кедром, который он намеревался подарить Беверли в качестве свадебного подарка. Теперь, работая над ним в так называемом логове в подвале, он нанес последний слой лака. Мебель в кабинете, комнате с цементным полом, протянувшейся вдоль всего дома, почти полностью состояла из образцов его столярных изделий (полки, столы, табуреты, стол для пинг-понга) и рукоделия Нэнси (ситцевые чехлы, которые омолаживали дряхлую кушетка, шторы, подушки с легендами: « счастливый ?» и « вам не нужно быть сумасшедшим, чтобы жить здесь, но это помогает »). Вместе Кеньон и Нэнси предприняли забрызганную краской попытку лишить подвальную комнату ее неустранимой суровости, и ни одна из них не подозревала о неудаче. На самом деле они оба считали свою берлогу триумфом и благословением: Нэнси потому, что это было место, где она могла развлекать «банду», не беспокоя свою мать, а Кеньон, потому что здесь он мог побыть один, свободно трахаться, пилить и возиться. со своими «изобретениями», самым новым из которых была электрическая сковорода-фритюрница. К кабинету примыкала котельная, в которой стоял заваленный инструментами стол, на котором лежали некоторые из его незавершенных работ — усилительный блок, старая заводная Victrola, которую он восстанавливал для работы.

Кеньон физически не был похож ни на одного из своих родителей; его коротко остриженные волосы были конопляного цвета, и он был шести футов ростом и долговяз, хотя достаточно здоров, чтобы однажды спасти пару взрослых овец, протащив их две мили через метель, — крепкий, сильный, но проклятый отсутствие мышечной координации у долговязого мальчика. Этот дефект, усугубляемый неспособностью обходиться без очков, мешал ему принимать более чем символическое участие в тех командных видах спорта (баскетбол, бейсбол), которые были основным занятием большинства мальчиков, которые могли быть его друзьями. У него был только один близкий друг — Боб Джонс, сын Тейлора Джонса, чье ранчо находилось в миле к западу от дома Клаттеров. В сельской местности Канзаса мальчики начинают водить машины очень рано; Кеньону было одиннадцать, когда отец разрешил ему купить на деньги, заработанные разведением овец, старый грузовик с двигателем модели А — «фургон для койота», как они с Бобом называли его. Недалеко от фермы Ривер-Вэлли находится таинственный участок сельской местности, известный как Песчаные холмы. это похоже на пляж без океана, и по ночам койоты крадутся среди дюн, собираясь стаями, чтобы выть. В лунные вечера мальчишки набрасывались на них, заставляли бежать и пытались обогнать их в фургоне; они делали это редко, потому что самый тощий койот может разогнаться до пятидесяти миль в час, в то время как максимальная скорость повозки была тридцать пять, но это было дикое и прекрасное развлечение, повозка скользила по песку, а убегающие койоты обрамляли луну. — как сказал Боб, это заставило ваше сердце биться быстрее.

Ричард (Дик) Хикок и Перри Смит, два бывших осужденных, условно-досрочно освобожденных, вынашивали идею «идеального результата» после выхода из тюрьмы.

Не менее опьяняющими и более прибыльными были облавы на кроликов, которые проводили два мальчика. Кеньон был хорошим стрелком, а его друг — лучшим, и вместе они иногда доставляли полсотни кроликов на «кроличью фабрику» — перерабатывающий завод в Гарден-Сити, который платил десять центов за голову за животных, которых затем быстро замораживали. и отправлены производителям норки. Но больше всего для Кеньона и Боба значили их выходные, ночные походы на охоту вдоль берегов реки: блуждание, закутавшись в одеяла, прислушиваясь на восходе солнца к шуму крыльев, двигаясь на цыпочках на звук и затем, что самое сладкое, они двинулись домой с дюжиной утиных обедов, болтающихся на поясе. Но в последнее время отношения между Кеньоном и его другом изменились. Они не ссорились, не было явных ссор, ничего не произошло, кроме того, что Боб, которому было шестнадцать, начал «гулять с девушкой», а это означало, что Кеньон, на год моложе и все еще холостяк-подросток, больше не мог рассчитывать на его дружбу. Боб сказал ему: «Когда ты будешь в моем возрасте, ты будешь чувствовать себя иначе. Раньше я думал так же, как и вы: женщины — и что? Но потом ты заговоришь с какой-нибудь женщиной, и это чертовски приятно. Вот увидишь.» Кеньон сомневался в этом; он не мог себе представить, чтобы когда-либо захотел тратить час на любую девушку, которую он мог бы провести с ружьями, лошадьми, инструментами, машинами, даже с книгой. Если Боб был недоступен, то он предпочел бы быть один, потому что по темпераменту он был сыном не мистера Клаттера, а скорее ребенком Бонни, чувствительным и замкнутым мальчиком. Его современники считали его «сдержанным», но прощали его, говоря: «О, Кеньон. Просто он живет в своем собственном мире.

Оставив лак сохнуть, он приступил к другой работе — той, что вывела его на улицу. Он хотел привести в порядок цветочный сад своей матери, драгоценный участок растрепанной листвы, который рос под окном ее спальни. Придя туда, он обнаружил, что один из наемных рабочих рыхлит землю лопатой — Пол Хелм, муж экономки.

«Видели эту машину? — спросил мистер Хелм.

Да, Кеньон видел машину на подъездной дорожке — серый «Бьюик», стоявший у входа в кабинет его отца.

«Думал, ты знаешь, кто это был».

«Нет, если только это не мистер Джонсон. Папа сказал, что ждет его.

Мистер Хелм (покойный мистер Хелм; он умер от инсульта в марте следующего года) был мрачным мужчиной лет пятидесяти, за замкнутой манерой которого скрывалась чрезвычайно любопытная и настороженная натура; ему нравилось знать, что происходит. — Какой Джонсон?

«Сотрудник по страхованию».

Мистер Хелм хмыкнул. — Твой папа, должно быть, лежит в куче этого. Эта машина стояла здесь, я бы сказал, три часа.

Холод надвигающихся сумерек пронизывал воздух, и хотя небо было еще темно-синим, от высоких стеблей хризантем в саду исходили удлиняющиеся тени; Кот Нэнси резвился среди них, цепляясь лапами за бечевку, которой Кеньон и мистер Хелм теперь связывали растения. Внезапно сама Нэнси пробежала по полям на борту толстого Бэйба — Бэйб, возвращаясь после своего субботнего угощения — купания в реке. Тедди, пес, сопровождал их, и все трое были забрызганы водой и сияли.

— Вы простудитесь, — сказал мистер Хелм.

Нэнси рассмеялась; она никогда не болела — ни разу. Соскользнув с Бэйба, она растянулась на траве на краю сада, схватила своего кота, подвесила его над собой и поцеловала в нос и в бакенбарды.

Кеньон почувствовал отвращение. « Целовать животных в рот».

— Раньше ты целовал Скитера, — напомнила она ему.

«Скитер был лошадью ». Прекрасная лошадь, клубничный жеребец, которого он вырастил из жеребенка. Как этот Скитер мог взять забор! «Ты слишком сильно обращаешься с лошадью», — предупредил его отец. «Однажды ты выкинешь жизнь из Скитера». И он имел; когда Скитер мчался по дороге со своим хозяином верхом на нем, его сердце остановилось, он споткнулся и умер. Теперь, год спустя, Кеньон все еще оплакивал его, хотя отец, сжалившись над ним, пообещал ему выбрать жеребят следующей весной.

«Кеньон?» — сказала Нэнси. — Как ты думаешь, Трейси сможет говорить? К Дню Благодарения? Трейси, которому еще не было и года, был ее племянником, сыном Эвианны, сестры, с которой она была особенно близка. (Беверли была любимицей Кеньона.) «Я был бы в восторге, если бы услышал, как он скажет «тетя Нэнси» или «дядя Кеньон». Разве вы не хотели бы услышать, как он это скажет? Я имею в виду, разве тебе, , не нравится, что дядя? Кеньон? Боже мой, почему ты никогда не можешь ответить мне?

«Потому что ты дура», — сказал он, бросая ей головку увядшего георгина, которую она воткнула себе в волосы.

Мистер Хелм взял лопату. Каркали вороны, близился закат, а дома его не было; аллея китайских вязов превратилась в туннель темнеющей зелени, и он жил в конце его, в полумиле от него. — Вечер, — сказал он и отправился в путь. Но однажды он оглянулся. «И это, — свидетельствовал он на следующий день, — был последний раз, когда я их видел. Мальчик копается в саду. Нэнси ведет старого Бэйба в сарай. Как я уже сказал, ничего необычного.

Черный «Шевроле» снова был припаркован, на этот раз перед католической больницей на окраине Эмпории. Под постоянными уколами («Это твоя беда. Ты думаешь, что есть только один правильный путь — путь Дика») Дик сдался. Пока Перри ждал в машине, он пошел в больницу, чтобы попытаться купить пару черных чулок у монахини. Этот довольно неортодоксальный способ их получения вдохновил Перри; у монахинь, утверждал он, наверняка будет запас. У этой идеи, конечно, был один недостаток: монахини и все, что с ними связано, приносили несчастье, а Перри весьма уважительно относился к своим суевериям. (Некоторыми другими были число 15, рыжие волосы, белые цветы, священники, переходящие дорогу, змеи, появляющиеся во сне.) Но ничего не поделаешь. Компульсивно суеверный человек также очень часто серьезно верит в судьбу; так было и с Перри. Он был здесь и приступил к настоящему поручению не потому, что хотел, а потому, что судьба так устроила; он мог доказать это — хотя у него не было намерения делать это, по крайней мере, в пределах слышимости Дика, поскольку доказательство включало бы в себя признание им истинных и тайных мотивов своего возвращения в Канзас, часть нарушения условно-досрочного освобождения, на которое он решился по причине совершенно не связанный с «оценкой» Дика или письмом с вызовом Дика. Причина заключалась в том, что несколькими неделями ранее он узнал, что в четверг, 12 ноября, из тюрьмы штата Канзас в Лансинге был освобожден еще один из его бывших сокамерников, и «больше всего на свете» он желал воссоединения с этим человеком. , его «настоящий и единственный друг», «гениальный» Вилли-Джей.

В течение первого из трех лет своего заключения Перри наблюдал за Уилли-Джеем издалека с интересом, но с опаской; если кто-то хотел, чтобы его считали крутым образцом, близость с Вилли-Джеем казалась неразумной. Это был клерк капеллана, стройный ирландец с преждевременной сединой и серыми печальными глазами. Его тенор был украшением тюремного хора. Даже Перри, хотя он и презирал любое проявление благочестия, почувствовал себя «расстроенным», когда услышал, как Уилли-Джей поет «Отче наш»; серьезный язык гимна, спетый с такой доверчивостью, тронул его, заставил немного задуматься о справедливости своего презрения. В конце концов, движимый слегка обостренным религиозным любопытством, он подошел к Вилли-Джею, и клерк капеллана, тотчас откликнувшийся, подумал, что он угадал в каленом бодибилдере с затуманенным взглядом и чопорным дымным голосом «поэта, чего-то редкий и спасаемый». Его охватило стремление «привести этого мальчика к Богу». Его надежды на успех укрепились, когда однажды Перри нарисовал сделанный им рисунок пастелью — большой, технически отнюдь не наивный портрет Иисуса. Протестантский капеллан Лансинга, преподобный Джеймс Э. Пост, так оценил его, что повесил в своем кабинете, где он и висит до сих пор: гладкий и хорошенький Спаситель с полными губами Вилли-Джея и скорбными глазами. Картина стала кульминацией никогда не очень серьезных духовных поисков Перри и, по иронии судьбы, их окончанием; он назвал своего Иисуса «лицемерием», попыткой «обмануть и предать» Вилли-Джея, поскольку он как никогда не был убежден в Боге. Но должен ли он признать это и рискнуть лишиться единственного друга, который когда-либо «по-настоящему понимал» его? (Ход, Джо, Джесси, путешественники, блуждающие по миру, где фамилии редко менялись, это были его «приятели» — никогда не было никого похожего на Вилли-Джея, который, по мнению Перри, был «умственно выше среднего, проницателен, как ну — обученный психолог. Как могло случиться, что столь одаренный человек оказался в Лансинге? Вот что поразило Перри. Ответ, который он знал, но отвергал как «уклонение от более глубокого, человеческого вопроса», был ясен для более простых умов: писарь капеллана, которому тогда было тридцать восемь лет, был вором, мелким разбойником, который за двадцатилетний период, отбывал сроки в пяти разных штатах.) Перри решил высказаться: ему жаль, но это не для него — рай, ад, святые, божественное милосердие — и если привязанность Вилли-Джея была основана на перспектива того, что Перри когда-нибудь присоединится к нему у подножия Креста, значит, он был обманут, и их дружба была фальшивой, поддельной, как портрет. Как обычно, Вилли-Джей понял; Обескураженный, но не разочарованный, он продолжал ухаживать за душой Перри до дня условно-досрочного освобождения и отъезда ее обладателя, накануне которого он написал Перри прощальное письмо, последний абзац которого гласил: «Вы человек чрезвычайно страстный, голодный человек, не вполне уверенный в том, в чем заключается его аппетит, глубоко разочарованный человек, стремящийся спроецировать свою индивидуальность на фоне жесткого подчинения. Вы существуете в полумире, подвешенном между двумя надстройками: одна — самовыражение, а другая — саморазрушение. Вы сильны, но в вашей силе есть недостаток, и если вы не научитесь контролировать его, этот недостаток окажется сильнее вашей силы и победит вас. Недостаток? Взрывная эмоциональная реакция, несоразмерная случаю. Почему? К чему эта беспричинная злоба при виде счастливых или довольных других, это растущее презрение к людям и желание их обидеть? Хорошо, вы считаете их дураками, вы презираете их, потому что их нравы, их счастье являются источником вашего разочарования и обиды. Но это ужасные враги, которых ты носишь в себе — со временем разрушительные, как пули. К счастью, пуля убивает свою жертву. Эта другая бактерия, которой позволено стареть, не убивает человека, но оставляет после себя остов разорванного и искривленного существа; в его существе все еще есть огонь, но он поддерживается тем, что бросает на него хворост презрения и ненависти. Он может успешно накапливать, но он не накапливает успех, потому что он сам себе враг, и ему не дают по-настоящему насладиться своими достижениями».

Перри, польщенный тем, что стал предметом этой проповеди, позволил Дику прочитать ее, а Дик, который смутно относился к Вилли-Джею, назвал письмо «еще одной чушью Билли Грэма-крекера», добавив: «Пидоры презрения»! Он педик. Конечно, Перри ожидал такой реакции и втайне приветствовал ее, потому что его дружба с Диком, которого он едва знал до последних нескольких месяцев в Лансинге, была результатом и противовесом силе его восхищения клерк капеллана. Возможно, Дик был «поверхностным» или даже, как утверждал Вилли-Джей, «жестоким хулиганом». Все-таки Дик был полон веселья, и он был проницателен, реалист, он «прорезал вещи», в его голове не было ни туч, ни соломы в волосах. Более того, в отличие от Вилли-Джея, он не критиковал экзотические устремления Перри; он был готов слушать, загораться, делиться с ним своими видениями «гарантированного сокровища», таящегося в мексиканских морях, в бразильских джунглях.

После условно-досрочного освобождения Перри прошло четыре месяца, месяцы тряски в подержанном стодолларовом «Форде» из Рино в Лас-Вегас, из Беллингема, штат Вашингтон, в Буль, штат Айдахо, и это было в Буле, где он нашел временную работу водителем грузовика, что до него дошло письмо Дика: «Друг П. , Вышел в августе, а после твоего отъезда я встретил кое-кого, ты его не знаешь, но он подсадил меня на что-то, что мы могли принести Красивый. Подпруга, идеальный результат. . . . До тех пор Перри и представить себе не мог, что когда-нибудь снова увидит Дика. Или Вилли-Джей. Но они оба были в его мыслях, и особенно последний, который в памяти вырос на десять футов, седовласый мудрец, блуждающий по коридорам его разума. «Вы преследуете негатив», — сказал ему однажды Вилли-Джей на одной из лекций. «Хочешь наплевать, существовать без ответственности, без веры, друзей и тепла».

Во время уединенного, безутешного течения своих недавних дрейфов Перри снова и снова пересматривал это обвинение и пришел к выводу, что оно несправедливо. Ему было наплевать на — но кому вообще было наплевать на него? Его отец? Да, до определенного момента. Девушка или две — но это была «долгая история». Никто, кроме самого Вилли-Джея. И только Вилли-Джей когда-либо осознавал его ценность, его возможности, признавал, что он не просто низкорослый, мускулистый полукровка, видел его, несмотря на все морализаторства, таким, каким он видел себя — «исключительным», «редким, «Художественный». В Вилли-Джее нашло опору его тщеславие, приют его чувственности, и четырехмесячное изгнание от этого высококаратного признания сделало его более соблазнительным, чем любая мечта о зарытом золоте. Поэтому, когда он получил приглашение Дика и понял, что дата, предложенная Диком для его приезда в Канзас, более или менее совпадает со временем освобождения Вилли-Джея, он понял, что должен делать. Он поехал в Лас-Вегас, продал свою раздолбанную машину, собрал свою коллекцию карт, старых писем, рукописей и книг и купил билет на автобус компании Greyhound. Последствия путешествия зависели от судьбы; если с Вилли-Джеем что-то не получится, то он может «рассмотреть предложение Дика». Как оказалось, выбор был между Диком и ничем, потому что, когда автобус Перри прибыл в Канзас-Сити вечером 12 ноября, Уилли-Джей, которому он не мог сообщить о своем приезде, уже уехал из города — уехал. , на самом деле всего пятью часами ранее, с того же терминала, на который прибыл Перри. Об этом он узнал, позвонив преподобному мистеру Посту, который еще больше обескуражил его, отказавшись сообщить точное местонахождение его бывшего клерка. — Он направляется на восток, — сказал капеллан. «Чтобы найти возможности. Достойную работу и дом с хорошими людьми, которые готовы ему помочь. А Перри, повесив трубку, почувствовал «головокружение от гнева и разочарования».

Но чего, подумал он, когда утихла тоска, он действительно ожидал от воссоединения с Вилли-Джеем? Свобода разделила их; будучи свободными людьми, у них не было ничего общего, они были противоположностями, которые никогда не смогли бы составить «команду» — уж точно не такую, которая была бы способна пуститься в захватывающее приключение к югу от границы, которое они с Диком замышляли. Тем не менее, если бы он не скучал по Вилли-Джею, если бы они могли провести вместе хотя бы час, Перри был совершенно убежден — просто «знал», — что сейчас он не слонялся бы возле больницы, ожидая появления Дика с парой черных чулок.

Дик вернулся с пустыми руками. — Не ходи, — объявил он со скрытой небрежностью, вызвавшей у Перри подозрения.

«Вы уверены? Ты точно спросил?

«Конечно».

«Я тебе не верю. Я думаю, ты зашел туда, постоял там пару минут и вышел.

«Хорошо, сахар, как скажешь». Дик завел машину. После того как они некоторое время ехали молча, Дик похлопал Перри по колену. — Ой, да ладно, — сказал он. «Это была бредовая идея. Что, черт возьми, они могли подумать? Я ворвался туда, как будто это был чертов пятицентовик. . ».

Перри сказал: «Может, это и к лучшему. Монахини — это несчастливая компания».

Представитель Нью-Йоркской компании по страхованию жизни в Гарден-Сити улыбался, наблюдая, как мистер Клаттер снимает колпачок с ручки «Паркер» и открывает чековую книжку. Ему вспомнился местный анекдот: «Знаешь, что о тебе говорят, Херб? Скажите: «Поскольку стрижки стали стоить пятьдесят долларов, Херб выписывает парикмахеру чек».

«Правильно, — ответил мистер Клаттер. Как и члены королевской семьи, он был известен тем, что никогда не носил с собой наличные деньги. «Вот как я веду бизнес. Когда эти налоговые товарищи будут ковыряться вокруг, погашенные чеки — ваш лучший друг».

С выписанным, но еще не подписанным чеком он откинулся на спинку стула и, казалось, задумался. Агент, коренастый, несколько лысый, довольно неформальный человек по имени Боб Джонсон, надеялся, что его клиент не сомневается в последнюю минуту. Херб был упрямым человеком, медлительным в заключении сделок; Джонсон работал больше года, чтобы добиться этой продажи. Но нет, его клиент просто переживал то, что Джонсон назвал Торжественным Моментом — явление, знакомое страховым агентам. Настроение человека, страхующего свою жизнь, мало чем отличается от настроения человека, подписывающего завещание; должны возникать мысли о смертности.

«Да. Да, — сказал мистер Клаттер, словно разговаривая сам с собой. «Мне есть за что быть благодарным — замечательные вещи в моей жизни». Документы в рамках, посвященные вехам его карьеры, блестели на фоне ореховых стен его кабинета: диплом колледжа, карта фермы Ривер-Вэлли, сельскохозяйственные награды, богато украшенный сертификат с подписями Дуайта Д. Эйзенхауэра и Джона Фостера Даллеса, в котором говорилось о его заслугах. в Федеральный совет по сельскохозяйственным кредитам. «Дети. Нам повезло. Не должен этого говорить, но я действительно горжусь ими. Возьми Кеньона. Сейчас он склоняется к тому, чтобы стать инженером или ученым, но вы не можете сказать мне, что мой мальчик не родился владельцем ранчо. Дай Бог, когда-нибудь он будет управлять этим местом. Вы когда-нибудь встречались с мужем Эвеанны? Дон Ярчоу? Ветеринар. Не могу передать, как много я думаю об этом мальчике. Вере тоже. Настоящий англичанин — мальчик, на которого у моей девочки Беверли хватило здравого смысла остановиться. Если бы со мной что-нибудь случилось, я уверен, что мог бы доверить этим парням ответственность; Бонни одна — Бонни не смогла бы провести такую ​​операцию. . . .

Джонсон, опытный слушатель подобных рассуждений, понял, что пришло время вмешаться. — Почему, Херб, — сказал он. «Ты молодой человек. Сорок восемь. И судя по твоему внешнему виду, судя по тому, что говорится в медицинском заключении, ты, скорее всего, пробудешь у нас еще пару недель.

Мистер Клаттер выпрямился, снова потянулся за ручкой. «Скажи правду , я чувствую себя довольно хорошо. И довольно оптимистично. У меня есть идея, что в ближайшие несколько лет здесь можно заработать настоящие деньги. Обрисовывая свои планы будущего финансового улучшения, он подписал чек и толкнул его через стол.

Было десять минут седьмого, и агенту не терпелось уйти; его жена будет ждать ужин. — Было приятно, Херб.

«То же самое, приятель».

Они пожали друг другу руки. Затем, с заслуженным чувством победы, Джонсон взял чек мистера Клаттера и положил его в бумажник. Это был первый платеж по полису на сорок тысяч долларов, который в случае смерти от несчастного случая выплачивал двойную компенсацию.

«И Он ходит со мной, и Он говорит со мной,

И Он говорит мне, что я принадлежу Ему;

И радость, которую мы разделяем, пока остаемся там,

Никто другой никогда не знал…»

С помощью своей гитары Перри пел себе в более счастливом настроении. Он знал тексты около двухсот гимнов и баллад — репертуар варьировался от «Старого сурового креста» до Коула Портера, — и, помимо гитары, он мог играть на губной гармошке, аккордеоне, банджо и ксилофоне. В одной из его любимых театральных фантазий его сценическим псевдонимом было Перри О’Парсонс, звезда, называвшая себя «Симфонией одного человека».

Дик сказал: «Как насчет коктейля?»

Лично Перри было все равно, что он пил, потому что он был не очень пьян. Дик, однако, был разборчив, и в барах он обычно выбирал флердоранж. Из бардачка машины Перри достал полулитровую бутылку с готовой смесью апельсинового ароматизатора и водки. Они передавали бутылку туда и сюда. Хотя сгущались сумерки, Дик, двигаясь со скоростью шестьдесят миль в час, все еще ехал без фар, но тогда дорога была прямой, равнина была ровной, как озеро, и других машин было видно редко. Это было «где-то там» — или близко к этому.

«Христос!» — сказал Перри, глядя на пейзаж, плоский и безграничный под холодным, затянувшимся зеленым небом — пустой и одинокий, за исключением далеких мерцаний фермерских огней. Он ненавидел ее, как ненавидел техасские равнины, пустыню Невады; горизонтальные и малонаселенные пространства всегда вызывали у него депрессию, сопровождавшуюся агорафобическими ощущениями. Идеалом его сердца были морские порты — многолюдные, лязгающие, забитые кораблями, пропахшие нечистотами города, вроде Йокогамы, где он, будучи рядовым американской армии, провел лето во время Корейской войны. — Боже, и они сказали мне держаться подальше от Канзаса! Больше никогда сюда не ступлю. Как будто они не пускали меня в рай. И просто посмотрите на это. Просто полюбуйся».

Дик протянул ему бутылку, содержимое которой уменьшилось вдвое. — Оставь остальных, — сказал Дик. — Он может нам понадобиться.

«Помнишь, Дик? Все эти разговоры о покупке лодки? Я подумал — мы могли бы купить лодку в Мексике. Что-то дешевое, но прочное. И мы могли бы поехать в Японию. Плывите прямо через Тихий океан. Это было сделано — тысячи людей сделали это. Я не обманываю тебя, Дик, ты поедешь в Японию. Замечательные, нежные люди, с манерами, как цветы. Очень внимательный — не только из-за денег. И женщины. Ты никогда не встречал настоящую женщину. . . .

— Да, видел, — сказал Дик, утверждавший, что до сих пор любит свою светловолосую первую жену, несмотря на то, что она вышла замуж во второй раз.

«Вот эти бани. Одно место называется Dream Pool. Ты потягиваешься, и красивые, нокаутирующие девушки приходят и моют тебя с ног до головы».

«Ты мне говорил». Тон Дика был краток.

«И что? Можно я повторюсь?»

«Позже. Давайте поговорим об этом позже. Черт, чувак, у меня много мыслей».

Дик включил радио; Перри выключил его. Не обращая внимания на протест Дика, он заиграл на своей гитаре:

«Я прихожу в сад один,

Пока роса еще на розах,

И голос, который я слышу,

Падающий мне на ухо

Сын Божий открывает…»

Полная луна формировалась на краю неба.

В следующий понедельник, давая показания перед прохождением теста на детекторе лжи, молодой Бобби Рапп описал свой последний визит в дом Клаттеров: «Было полнолуние, и я подумал, может быть, если Нэнси захочет, мы могли бы пойти покататься — поехать на озеро Мак-Кинни. Или сходить в кино в Гарден-Сити. Но когда я позвонил ей — было, должно быть, около десяти минут седьмого, — она сказала, что ей надо спросить отца. Потом она вернулась и сказала, что нет, потому что мы так поздно засиделись прошлой ночью. Но она сказала: «Почему я не подошла и не посмотрела телевизор». Я провел много времени у Клаттеров, смотря телевизор. Видишь ли, Нэнси единственная девушка, с которой я когда-либо встречался. Я знал ее всю свою жизнь; мы вместе ходили в школу с первого класса. Всегда, сколько я себя помню, она была хорошенькой и популярной — девяткой.0696 человек, , даже когда она была маленькой. Я имею в виду, она просто заставила всех чувствовать себя хорошо. Впервые я встречался с ней, когда мы были в восьмом классе. Большинство мальчиков в нашем классе хотели взять ее на выпускной вечер в восьмом классе, и я был удивлен — я был очень горд, — когда она сказала, что пойдет со мной. Нам обоим было двенадцать. Папа одолжил мне машину, и я отвез ее на танцы. Чем больше я ее видел, тем больше она мне нравилась; вся семья тоже — другой семьи, подобной им, не было здесь поблизости, насколько я знаю. Мистер Клаттер, возможно, был более строг в некоторых вещах — религии и так далее, — но он никогда не пытался заставить вас почувствовать, что он прав, а вы ошибаетесь.

«Мы живем в трех милях к западу от Клаттеров. Раньше я ходил туда-сюда пешком, но я всегда работал летом, и в прошлом году я скопил достаточно, чтобы купить собственную машину, «Форд» 55-го года. Так что я поехал туда, приехал чуть позже семи. Я не видел никого ни на дороге, ни в переулке, ведущем к дому, ни снаружи. Просто старый Тедди. Он рявкнул на меня. Свет горел внизу — в гостиной и в кабинете мистера Клаттера. На втором этаже было темно, и я подумал, что миссис Клаттер, должно быть, спит, если она дома. Вы никогда не знали, была она или нет, и я никогда не спрашивал. Но я понял, что был прав, потому что поздно вечером Кеньон хотел попрактиковаться на валторне — он играл на баритонгорне в школьном оркестре, — а Нэнси запретила ему этого делать, потому что он разбудит миссис Клаттер. Так или иначе, когда я пришел туда, они закончили ужинать, Нэнси убрала, выкинула всю посуду в воду для мытья посуды, и все трое — двое детей и мистер Клаттер — были в гостиной. Так что мы сидели без дела, как и в любую другую ночь: Нэнси и я на диване, а мистер Клаттер в своем кресле, в этом мягком кресле-качалке. Он не столько смотрел телевизор, сколько читал книгу — «Ровер Бой», одну из книг Кеньона. Однажды он вышел на кухню и вернулся с двумя яблоками; он предложил мне одну, но я не захотел, поэтому он съел их обе. У него были очень белые зубы; он сказал яблоки были почему. Нэнси… Нэнси была в носках и мягких тапочках, в синих джинсах, кажется, в зеленом свитере; на ней были золотые наручные часы и удостоверение личности. браслет, который я подарил ей в январе прошлого года на ее шестнадцатилетие — с ее именем на одной стороне и моим — на другой, а на кольце у нее была какая-то серебряная вещица, которую она купила летом назад, когда ездила в Колорадо с Кидвеллами. Это было не мое кольцо— наше кольцо . Видишь ли, пару недель назад она разозлилась на меня и сказала, что собирается на время снять наше кольцо. Когда твоя девушка делает это, это означает, что ты на испытательном сроке. Я имею в виду, конечно, у нас была суета — у всех бывает, у всех детей, которые ведут себя стабильно. Случилось так, что я пошел на свадьбу этого друга, на прием, и выпил пиво, одну бутылку пива, и Нэнси узнала об этом. Какая-то болтовня сообщила ей, что я ужасно пьян. Ну, она была каменной, неделю не здоровалась. Но в последнее время мы как всегда ладили, и я думаю, она была готова снова надеть наше кольцо.

«О.К. Первая передача называлась «Человек и вызов». 11 канал. О ребятах в Арктике. Потом мы посмотрели вестерн, а потом шпионское приключение — «Пять пальцев». «Майк Хаммер» вышел в девять тридцать. Потом новости. Но Кеньону ничего не нравилось, главным образом потому, что мы не позволяли ему выбирать программы. Он все критиковал, а Нэнси твердила ему, чтобы он замолчал. Они всегда придирались, но на самом деле были очень близки — ближе, чем большинство братьев и сестер. Я предполагаю, что отчасти это было потому, что они так много были вдвоем, когда миссис Клаттер уехала, а мистер Клаттер уехал в Вашингтон или куда-то еще. Я знаю, что Нэнси особенно любила Кеньона, но я не думаю, что даже она или кто-либо другой точно его понимал. Казалось, он куда-то пропал. Вы никогда не знали, о чем он думает, никогда даже не знали, смотрит ли он на вас, потому что он был слегка косоглазым. Некоторые люди говорили, что он гений, и, возможно, это было правдой. Он действительно много читал. Но, как я уже сказал, он был беспокоен; он не хотел смотреть телевизор, он хотел играть на валторне, и когда Нэнси не разрешила ему, я помню, мистер Клаттер сказал ему, почему он не спустился в подвал, в комнату отдыха, где никто не мог слышать его. Но и этого он делать не хотел.

«Телефон звонил один раз. Дважды? Гоша, не могу вспомнить. За исключением того, что однажды зазвонил телефон, и мистер Клаттер ответил в своем кабинете. Дверь была открыта — эта раздвижная дверь между гостиной и кабинетом — и я слышал, как он сказал «Ван», поэтому я знал, что он разговаривал со своим партнером, мистером Ван Влитом, и я слышал, как он сказал, что у него болит голова. но что стало лучше. И он сказал, что увидится с мистером Ван Влитом в понедельник. Когда он вернулся… Да, «Майк Хаммер» только что закончился. Пять минут новостей. Потом сводка погоды. Мистер Клаттер всегда оживлялся, когда появлялась сводка погоды. Это все, чего он когда-либо действительно ждал. Как будто единственное, что меня интересовало, — это спорт, который был следующим. После того, как спортивные состязания закончились, было десять тридцать, и я встал, чтобы уйти. Нэнси проводила меня. Мы немного поговорили и договорились пойти в кино в воскресенье вечером — фильм, которого с нетерпением ждали все девушки, «Синие джинсы». Потом она побежала обратно в дом, а я уехал. Было ясно как днем ​​— луна была такой яркой — и холодно, и как-то ветрено; гуляет много перекати-поля. Но это все, что я видел. Только теперь, когда я вспоминаю, я думаю, что кто-то должен был там прятаться. Может быть, внизу, среди деревьев. Кто-то просто ждет, пока я уйду».

Путешественники остановились поужинать в ресторане в Грейт-Бенд. Перри, у которого остались последние пятнадцать долларов, был готов довольствоваться корневым пивом и сэндвичем, но Дик сказал: нет, им нужна солидная «укладка», и неважно, сколько это стоит, счет был за ним. Они заказали два стейка средней прожарки, печеный картофель, картофель фри, жареный лук, суккоташ, гарнир из макарон и мамалыги, салат с соусом «Тысяча островов», булочки с корицей, яблочный пирог с мороженым и кофе. В довершение всего они посетили аптеку и выбрали сигары; в той же аптеке еще купили два толстых рулона скотча.

Когда черный «Шевроле» выехал на шоссе и поспешил дальше по сельской местности, незаметно поднимаясь к более холодному, сухому климату высоких пшеничных равнин, Перри закрыл глаза и задремал в полудреме, оглушенном едой, из которого он вышел. проснулся от голоса, читающего одиннадцатичасовые новости. Он опустил окно и окунул лицо потоком морозного воздуха. Дик сказал ему, что они в округе Финни. «Мы пересекли линию десятью милями назад, — сказал он. Машина ехала очень быстро. Вывески, их сообщения, зажженные фарами автомобиля, вспыхнули, пронеслись мимо: «Смотрите на белых медведей», «Буртис Моторс», «9 крупнейших в мире».0696 бесплатно Плавательный бассейн», «Мотель Wheat Lands» и, наконец, незадолго до того, как зажглись уличные фонари, «Привет, незнакомец! Добро пожаловать в Гарден Сити. Дружелюбное место».

Они огибали южную окраину города. В этот почти полуночный час никого не было за границей, и ничего не было открыто, кроме вереницы безрадостно сверкающих автозаправочных станций. Дик превратился в одного из них — «Филлипс 66» Херда. Появился юноша и спросил: «Наполнить ее?» Дик кивнул, а Перри, выйдя из машины, прошел внутрь участка, где заперся в мужском туалете. Его ноги болели, как это часто бывало; они болят, как будто его старая авария случилась пять минут назад. Он вытряхнул из бутылки три таблетки аспирина, медленно прожевал их (поскольку вкус ему нравился), а затем выпил воды из-под крана. Он сел на унитаз, вытянул ноги и потер их, массируя почти несгибаемые колени. Дик сказал, что они почти у цели — «всего еще семь миль». Он расстегнул карман ветровки и вынул бумажный мешок; внутри лежали недавно купленные резиновые перчатки. Они были цвета клея, липкие и тонкие, и, когда он медленно их надевал, одна порвалась — не опасная слеза, просто трещина между пальцами, но это показалось ему предзнаменованием.

Дверная ручка повернулась и загремела. Дик сказал: «Хочешь конфет? У них здесь автомат с конфетами.

«Нет».

«Ты в порядке?»

«Я в порядке».

«Не гуляй всю ночь».

Дик уронил монетку в торговый автомат, потянул за рычаг и взял пакет с драже; жуя, он вернулся к машине и бездельничал там, наблюдая за усилиями молодого помощника по очистке ветрового стекла от канзасской пыли и слизи избитых насекомых. Дежурный, которого звали Джеймс Спор, чувствовал себя неловко. Глаза Дика, его угрюмое выражение лица и странное, продолжительное пребывание Перри в туалете беспокоили его. (На следующий день он сообщил своему работодателю: «Прошлой ночью у нас было несколько крутых клиентов», но он не думал ни тогда, ни долгое время связывать посетителей с трагедией в Холкомбе. )

Дик сказал: «Как-то медленно здесь».

— Конечно, — сказал Джеймс Спорт. — Ты единственный труп, остановившийся здесь за последние два часа. Откуда ты?

«Канзас-Сити».

«Здесь поохотиться?»

«Проходя мимо. По пути в Аризону. Нас там ждут рабочие места. Строительные работы. Вы не знаете, сколько километров отсюда до Тукумкари, штат Нью-Мексико?

«Не могу сказать, что знаю. Три доллара шесть центов. Он принял деньги Дика, раздал сдачу и сказал: «Вы меня извините, сэр? Я делаю работу. Установка бампера на грузовик».

Дик подождал, съел несколько мармеладок, нетерпеливо завел двигатель, подал звуковой сигнал. Возможно ли, что он недооценил характер Перри? Что Перри, из всех людей, страдал от внезапного приступа «кровавых пузырей»? Год назад, когда они впервые встретились, он считал Перри «хорошим парнем», хотя и немного «зацикленным на себе», «сентиментальным» и слишком «мечтателем». Он ему нравился, но не считал его особенно достойным культивирования, пока однажды Перри не описал убийство, рассказав, как просто «на всякий случай» он убил цветного человека в Лас-Вегасе — забил его до смерти велосипедом. цепь. Этот анекдот повысил мнение Дика о Маленьком Перри; он стал чаще видеться с ним и, подобно Вилли-Джею, хотя и по разным причинам, постепенно решил, что Перри обладает необычными и ценными качествами. Несколько убийц или людей, которые хвастались убийством или своей готовностью его совершить, циркулировали в Лансинге, но Дик был убежден, что Перри был той редкостью, «прирожденным убийцей» — абсолютно вменяемым, но бессовестным и способным справиться, с или без него. мотив, самые хладнокровные смертельные удары. По теории Дика, такой дар можно было бы с пользой использовать под его наблюдением. Придя к такому заключению, он начал ухаживать за Перри, льстить ему — притворяться, например, что он верит во все эти закопанные сокровища и разделяет его тоску по пляжному отдыху и тоску по морскому порту, ни одна из которых не нравилась Дику, который хотел «регулярного жизнь», с собственным бизнесом, домом, лошадью, новой машиной и «кучей белокурых цыплят». Однако было важно, чтобы Перри не подозревал об этом — до тех пор, пока Перри своим даром не помог реализовать амбиции Дика. Но, может быть, это Дик просчитался, его одурачили; если так — если выяснится, что Перри, в конце концов, всего лишь «обычный панк», — тогда «вечеринка» окончена, месяцы планирования потрачены впустую, ничего не остается, как развернуться и уйти. Этого не должно случиться; Дик вернулся на станцию.

Дверь в мужской туалет все еще была заперта. Он постучал по ней: «Ради всего святого, Перри!»

«Через минуту».

«В чем дело? Ты болен?»

Перри схватился за край умывальника и встал. Его ноги дрожали; боль в коленях заставила его вспотеть. Он вытер лицо бумажным полотенцем. Он открыл дверь и сказал: «О.К. Пойдем.»

Спальня Нэнси была самой маленькой, самой личной комнатой в доме — девичьей и такой же пенистой, как пачка балерины. Стены, потолок и все остальное, кроме бюро и письменного стола, были розовыми, синими или белыми. На бело-розовой кровати, заваленной голубыми подушками, доминировал большой розово-белый плюшевый мишка — приз тира, который Бобби выиграл на окружной ярмарке. Пробковая доска объявлений, выкрашенная в розовый цвет, висела над туалетным столиком с белой кромкой; к нему были прикреплены сухие гардении, остатки какого-то древнего букета цветов, старые валентинки, газетные рецепты и снимки ее маленького племянника, Сьюзен Кидвелл и Бобби Раппа, Бобби поймал на дюжине действий — размахивании битой, ведении мяча. баскетбол, водить трактор, бродить в плавках по берегу озера Мак-Кинни (на что он не осмелился зайти, так как он так и не научился плавать). И там были фотографии двоих вместе — Нэнси и Бобби. Из них ей больше всего нравился тот, на котором они сидели в пятнистом свете листвы среди мусора после пикника и смотрели друг на друга с выражениями, которые, хотя и не улыбались, казались веселыми и полными восторга. Другие фотографии лошадей, кошек, умерших, но незабытых, вроде «бедных Сисьек», умерших не так давно и самым загадочным образом (она подозревала яд), загромождали ее стол.

Нэнси неизменно уходила на пенсию последней из семьи; как она однажды сообщила своей подруге и учительнице домоводства миссис Полли Стрингер, полночные часы были ее «временем быть эгоистичным и тщеславным». Именно тогда она прошла ритуал красоты, ритуал очищения и нанесения крема, который субботним вечером включал мытье головы. Сегодня вечером, высушив и причесав волосы и завязав их в прозрачную бандану, она выложила одежду, в которой собиралась надеть в церковь на следующее утро: нейлоновые чулки, черные туфли-лодочки, красное бархатное платье — самое красивое ее платье, которое она сама сшила. Это было платье, в котором ее должны были похоронить.

Перед тем, как помолиться, она всегда записывала в дневник несколько событий («Лето здесь. Надеюсь, навсегда. Сью приехала, и мы поехали на Малышке к реке. Сью играла на флейте. Светлячки») и случайные вспышки ( «Я люблю его, люблю»). Это был пятилетний дневник; за четыре года его существования она ни разу не забыла сделать запись, несмотря на великолепие некоторых событий (свадьба Эвианны, рождение ее племянника) и драматизм других (её «первая настоящая ссора с Бобби» — страница буквально заплаканная) заставили ее узурпировать место, отведенное будущему. Каждый год выявляются разные окрашенные чернила: 19№ 56 был зеленым, а в 1957 году — красной лентой, замененной в следующем году ярко-лиловой, и теперь, в 1959 году, она выбрала благородный синий цвет. Но, как и во всяком проявлении, она продолжала возиться со своим почерком, наклоняя его вправо или влево, делая его округлым или крутым, рыхлым или скупым, как будто спрашивая: «Это Нэнси? Или это? Или это? Кто я?» (Однажды миссис Риггс, ее учитель английского языка, вернула тему с нацарапанным комментарием: «Хорошо. Но почему написано тремя стилями письма?» На что Нэнси ответила: «Потому что я недостаточно взрослая, чтобы быть один человек с одним типом подписи».) Тем не менее, она продвинулась в последние месяцы, и почерком начинающейся зрелости она написала: «Джолин К. подошла, и я показал ей, как испечь вишневый пирог. Практикуется с Рокси. Бобби здесь, и мы смотрели телевизор. Выехали в 11:00».

«Вот оно, вот оно, должно быть оно, вот школа, вот гараж, теперь поворачиваем на юг». Перри показалось, что Дик бормочет ликующую чепуху. Они съехали с шоссе, промчались через пустынный Холкомб и пересекли рельсы Санта-Фе. «Берег, это должен быть берег, теперь мы поворачиваем на запад — видишь деревья? Это все, это должно быть так». Фары осветили аллею китайских вязов; по нему снуют снопы растрепанного чертополоха. Дик погасил фары, сбавил скорость и остановился, пока его глаза не привыкли к освещенной луной ночи. Вскоре машина поползла вперед.

Холкомб находится в двенадцати милях к востоку от Горного часового пояса, обстоятельство, которое вызывает некоторое ропот, поскольку это означает, что в семь утра, а зимой в восемь или позже небо еще темное, и звезды, если они есть, , все еще сияют, как и тогда, когда двое сыновей Вика Ирсика приехали заниматься своими воскресными утренними делами. Но к девяти, когда мальчики закончили работу — во время которой они не заметили ничего плохого, — взошло солнце, подарив еще один день идеального сезона фазанов. Выйдя из дома и побежав по переулку, они помахали приближающейся машине, и девушка помахала им в ответ. Она была одноклассницей Нэнси Клаттер, и ее тоже звали Нэнси — Нэнси Эвальт. Она была единственным ребенком мужчины, который вел машину, мистера Кларенса Юолта, фермера средних лет, занимавшегося выращиванием сахарной свеклы. Мистер Эвальт сам не был прихожанином, как и его жена, но каждое воскресенье он отвозил свою дочь на ферму Ривер-Вэлли, чтобы она могла сопровождать семью Клаттер на методистские службы в Гарден-Сити. Такая договоренность спасла его от «двух поездок в город туда и обратно». У него было обыкновение ждать, пока его дочь благополучно допустят в дом. Нэнси, аккуратная девушка с фигурой кинозвезды, лицом в очках и скромной походкой на цыпочках, пересекла лужайку и нажала кнопку звонка у входной двери. В доме было четыре входа, и когда после неоднократных стуков в этом не было ответа, она перешла к следующему — в кабинет мистера Клаттера. Здесь дверь была приоткрыта; она приоткрыла дверь — достаточно, чтобы удостовериться, что кабинет был наполнен лишь тенями, — но она не думала, что Клаттеры оценят ее «прямое вторжение». Она позвонила, постучала и, наконец, обошла дом сзади. Гараж был там, и она отметила, что в нем были обе машины: два седана «Шевроле». Это означало, что они должен быть дома . Однако, попробовав безрезультатно третью дверь, которая вела в «подсобку», и четвертую, дверь на кухню, она присоединилась к отцу, который сказал: «Может быть, они спят».

«Но это невозможно. Вы можете себе представить, что мистер Клаттер пропал без вести в церкви? Просто чтобы уснул ?»

«Тогда давайте. Мы поедем в учительскую. Сьюзан должна знать, что произошло.

Преподавательский состав, стоящий напротив Холкомбской школы, представляет собой устаревшее здание, унылое и острое. Его двадцать с лишним комнат разделены на льготные квартиры для тех преподавателей, которые не могут найти или позволить себе другое жилье. Тем не менее Сьюзен Кидвелл и ее матери удалось подсластить пилюлю и создать уютную атмосферу в своей квартире — трех комнатах на первом этаже. Невероятно маленькое помещение содержало — помимо вещей, на которых можно было сидеть — орган, пианино, сад цветущих горшков, а также, как правило, резвую маленькую собачку и большую сонливую кошку. Сьюзен в это воскресное утро стояла у окна этой комнаты и смотрела на улицу. Это высокая томная барышня с бледным овальным лицом и красивыми бледно-серо-голубыми глазами; руки у нее необыкновенные — с длинными пальцами, гибкие, нервно изящные. Она была одета для церкви и ожидала, что через мгновение увидит «шевроле» Клаттеров, потому что тоже всегда посещала службы в сопровождении семьи Клаттеров. Вместо этого прибыли Эволты, чтобы рассказать свою необычную историю.

Но Сьюзан не знала объяснений, как и ее мать, которая сказала: «Если бы планы изменились, я уверена, они бы позвонили. Сьюзен, почему бы тебе не позвонить домой? Они могли спать — я полагаю.

«Я так и сделала», — сказала Сьюзен в заявлении, сделанном позднее. «Я позвонила домой и позволила телефону зазвонить — по крайней мере, у меня сложилось впечатление, что он звонит, — о, минуту или больше. Никто не ответил, поэтому мистер Эвальт предложил нам пойти в дом и попытаться «разбудить их». Но когда мы добрались туда — я не хотел этого делать. Войдите в дом. Я испугался, и не знаю почему, потому что мне никогда не приходило в голову — ну, что-то подобное просто не приходит. Но солнце было таким ярким, все казалось слишком ярким и тихим. А потом я увидел, что все машины были там, даже старый койот-фургон Кеньона. Мистер Эвальт был одет в рабочую одежду; сапоги у него были в грязи; он чувствовал, что не одет должным образом, чтобы пойти навестить Клаттеров. Тем более, что его никогда не было. Был в доме, я имею в виду. Наконец Нэнси сказала, что пойдет со мной. Мы подошли к кухонной двери, и она, разумеется, не была заперта; единственный человек, который когда-либо запирал там двери, была миссис Хелм — семья никогда этого не делала. Мы вошли, и я сразу увидел, что Клаттеры не завтракали; ни посуды, ничего на плите. Потом я заметил кое-что забавное: сумочку Нэнси. Он лежал на полу, как бы открытый. Мы прошли через столовую и остановились у подножия лестницы. Комната Нэнси находится наверху. Я позвал ее по имени и начал подниматься по лестнице, а Нэнси Юолт последовала за мной. Звук наших шагов испугал меня больше всего на свете, они были такими громкими, а все остальное было таким тихим. Дверь Нэнси была открыта. Шторы не были задернуты, и комната была полна солнечного света. Я не помню крика. Нэнси Эвальт говорит, что я кричала и кричала. Я помню только плюшевого мишку Нэнси, уставившегося на меня. И Нэнси. И бег. . .

Тем временем мистер Эвальт решил, что, возможно, ему не следовало позволять девочкам входить в дом одним. Он выходил из машины, чтобы пойти за ними, когда услышал крики, но прежде чем он успел добраться до дома, девушки побежали к нему. Его дочь закричала: «Она мертва!» и бросилась в его объятия. «Это правда, папа! Нэнси мертва! “

Сьюзан повернулась к ней. «Нет, это не так. И не скажешь. Не смей. Это всего лишь кровь из носа. Они у нее постоянно, ужасные носовые кровотечения, вот и все».

«Слишком много крови. На стенах кровь. Ты действительно не смотрел.

«Я не мог понять ни голову, ни решку», — впоследствии свидетельствовал г-н Эвальт. «Я подумал, может быть, ребенок пострадал. Мне казалось, что первым делом нужно вызвать скорую помощь. Мисс Кидвелл — Сьюзан — сказала мне, что на кухне есть телефон. Я нашел это именно там, где она сказала. Но трубка была снята с крючка, и когда я поднял трубку, я увидел, что линия перерезана».

Ларри Хендрикс, учитель английского языка, двадцати семи лет, жил на верхнем этаже Учительского дома. Он хотел писать, но его квартира не была идеальным логовом для будущего писателя. Она была меньше, чем у Кидвеллов, и к тому же он делил ее с женой, тремя активными детьми и постоянно работающим телевизором. («Это единственный способ, которым мы можем успокоить детей».) Хотя это еще не опубликовано, молодой Хендрикс, мужественный бывший моряк из Оклахомы, который курит трубку, имеет усы и копну неприрученных черных волос, по крайней мере, выглядит литературно — на самом деле, удивительно похоже на юношеские фотографии писателя, которым он больше всего восхищается, Эрнеста Хемингуэя. Чтобы дополнить зарплату своего учителя, он также водил школьный автобус.

«Иногда я преодолеваю шестьдесят миль в день», — сказал он знакомому. «Что не оставляет много времени для написания. Кроме воскресенья. Итак, то Воскресенье, 15 ноября, я сидел здесь в квартире и просматривал газеты. Большинство своих идей для рассказов я черпаю из газет — понимаете? Ну, телевизор был включен, и дети были вроде оживленные, но даже при этом я мог слышать голосов. Снизу. Внизу у миссис Кидвелл. Но я не думал, что это моя забота, так как я был здесь новеньким — приехал в Холкомб только тогда, когда начались занятия в школе. Но тут Ширли — она развешивала кое-какую одежду — моя жена Ширли вбежала и сказала: «Дорогой, тебе лучше спуститься вниз. Они все в истерике». Две девушки — они действительно были в истерике. Сьюзен так и не оправилась от этого. Никогда не будет, спросите меня. И бедная миссис Кидвелл. Ее здоровье не слишком хорошо; она нервная с самого начала. Она продолжала говорить — но только позже я понял, что она имела в виду — она продолжала говорить: «О, Бонни, Бонни, что случилось? Ты был так счастлив, ты сказал мне, что все кончено, ты сказал, что больше никогда не будешь болеть». Слова в этом духе. Даже мистер Эвальт был взволнован настолько, насколько это вообще возможно. У него был звонок из офиса шерифа — шерифа Гарден-Сити, — и он говорил ему, что что-то не так.0696 радикально ошибся в доме Клаттеров». Шериф пообещал немедленно приехать, и мистер Эвальт согласился, что встретит его на шоссе. Ширли спустилась вниз, чтобы посидеть с женщинами, попытаться их успокоить — как будто кто-то мог. И я поехал с мистером Эволтом — поехал с ним на шоссе, чтобы дождаться шерифа Робинсона. По дороге он рассказал мне, что случилось. Когда он дошел до того, что обнаружил перерезанные провода, я тут же подумал: «А-а-а», и решил, что мне лучше держать ухо востро. Записывайте каждую деталь. На случай, если меня когда-нибудь вызовут для дачи показаний в суде.

«Шериф прибыл; было девять тридцать пять — я посмотрел на часы. Мистер Эвальт махнул ему рукой, чтобы он следовал за нашей машиной, и мы поехали к Клаттерам. Раньше я там никогда не был, видел только издалека. Конечно, я знал эту семью. Кеньон учился у меня на втором курсе по английскому языку, и я поставил Нэнси в пьесе «Том Сойер». Но они были такими незаурядными, непритязательными детьми, что вы бы и не догадались, что они богаты или живут в таком большом доме, а деревья, лужайка — обо всем так заботятся и заботятся. Когда мы добрались туда и шериф услышал историю мистера Эволта, он связался со своим офисом и велел им прислать подкрепление и скорую помощь. Сказал: «Произошла какая-то авария». Потом мы пошли в дом, втроем. Прошла через кухню и увидела на полу дамскую сумочку и телефон с перерезанными проводами. У шерифа был набедренный пистолет, и когда мы начали подниматься по лестнице, направляясь в комнату Нэнси, я заметила, что он держит на нем руку, готовый рисовать.

«Ну, это было довольно плохо. Эта замечательная девушка… Но вы бы никогда не узнали ее. Ей выстрелили в затылок из дробовика, находящегося примерно в двух дюймах от нее. Она лежала на боку, лицом к стене, а стена была залита кровью. Покрывало было натянуто до плеч. Шериф Робинсон, он отдернул их, и мы увидели, что на ней был купальный халат, пижама, носки и тапочки — как будто, когда бы это ни случилось, она еще не ложилась спать. Ее руки были связаны за спиной, а лодыжки связаны веревкой, которую можно увидеть на венецианских жалюзи. Шериф спросил: «Это Нэнси Клаттер?» — он никогда раньше не видел ребенка. И я сказал: «Да. Да, это Нэнси».

«Мы вернулись в холл и огляделись. Все остальные двери были закрыты. Мы открыли одну, и это оказалась ванная комната. Что-то в этом казалось неправильным. Я решил, что это из-за стула — своего рода стула для столовой, который неуместно смотрелся в ванной. Следующая дверь — мы все согласились, что это должна быть комната Кеньона. Вокруг разбросано много мальчишеских вещей. И я узнал очки Кеньона — увидел их на книжной полке у кровати. Но кровать была пуста, хотя выглядела так, как будто на ней спали. Итак, мы прошли в конец коридора, к последней двери, и там, на ее кровати, мы нашли миссис Клаттер. Она тоже была привязана. А иначе — руками перед собою, так что вид у нее был как бы молящийся, — и в одной руке держала, захват, носовой платок. Или это были салфетки? Веревка вокруг ее запястий спускалась к ее лодыжкам, которые были связаны вместе, а затем спускалась к изножью кровати, где она была привязана к изножью — очень сложная, искусная работа. Подумайте, сколько времени ушло на это! И она лежит там, напуганная до смерти. Ну, на ней были какие-то украшения, два кольца — это одна из многих причин, почему я всегда не принимал во внимание ограбление как мотив — и халат, и белая ночная рубашка, и белые носки. Ее рот был заклеен пластырем, но ей выстрелили в упор в голову сбоку, и взрыв — удар — разорвал ленту. Ее глаза были открыты. Широко открытый. Как будто она все еще смотрела на убийцу. Потому что ей, должно быть, приходилось наблюдать, как он это делал — целился из пистолета. Никто ничего не сказал. Мы были слишком ошеломлены. Я помню, как шериф огляделся вокруг, пытаясь найти разряженный патрон. Но тот, кто это сделал, был слишком умен и хладнокровен, чтобы оставить после себя какие-либо подсказки.

«Естественно, нам было интересно, где мистер Клаттер? А Кеньон? Шериф сказал: «Давайте попробуем внизу». Первое место, куда мы заглянули, была главная спальня — комната, где спал мистер Клаттер. Покрывало было откинуто, и там, у изножья кровати, лежал бумажник, из которого вываливалась куча карт, как будто кто-то перетасовал их в поисках чего-то особенного — записки, долговой расписки, кто знает? Тот факт, что в нем не было денег, ни о чем не говорил. Это был бумажник мистера Клаттера, а наличных у него никогда не было. Даже я знал это, а ведь я пробыл в Холкомбе чуть больше двух месяцев. Еще я знал, что ни мистер Клаттер, ни Кеньон ни черта не видят без очков. А еще на бюро стояли очки мистера Клаттера. Так что я решил, что где бы они ни были, они были там не по своей воле. Мы все осмотрели, и все было так, как должно быть, — ни следа борьбы, ничего не нарушено. Кроме кабинета, где телефон был отключен, а провода перерезаны, как и на кухне. Шериф Робинсон, он нашел несколько дробовиков в шкафу и понюхал их, чтобы узнать, стреляли ли они в последнее время. Сказал, что нет, и — я никогда не видел более сбитого с толку человека — спросил: «Где, черт возьми, Херб?» Примерно в этот момент мы услышали шаги. Поднимаемся по лестнице из подвала. — Кто это? — спросил шериф, словно готовый выстрелить. И голос сказал: «Это я. Вендл». Оказалось, что это Вендл Мейер, младший шериф. Кажется, он пришел в дом и не увидел нас, поэтому он пошел в подвал. Шериф сказал ему — и это было как-то жалко: «Вендл, я не знаю, что с этим делать. Наверху два тела». «Ну, — сказал он, Вендл сказал, — здесь внизу еще одно». Мы последовали за ним в подвал. Или игровая комната, я думаю, вы бы это назвали. Было не темно — окна пропускали много света. Кеньон лежал в углу на кушетке. Ему заткнули рот липкой лентой и связали по рукам и ногам, как у матери, — тот же замысловатый процесс веревки, ведущей от рук к ногам и, наконец, привязанной к подлокотнику кушетки. Почему-то он преследует меня больше всего, Кеньон. Я думаю, это потому, что он был самым узнаваемым, самым похожим на себя самого, несмотря на то, что ему выстрелили прямо в лицо, прямо в голову. На нем была футболка и синие джинсы, и он был босиком — как будто оделся наспех, просто надел первое, что попалось под руку. Его голова была подперта парой подушек, как будто они были набиты под него, чтобы сделать его более легкой мишенью.

«Затем шериф сказал: «Куда это идет?» Имея в виду еще одну дверь в подвале. Шериф шел впереди, но внутри не было видно своей руки, пока мистер Эвальт не нашел выключатель. Это была топочная, и очень теплая. Здесь люди просто устанавливают газовую печь и качают газ прямо из-под земли. Ни гроша не стоит — поэтому все дома перегреты. Ну, я бросил один взгляд на мистера Клаттера, и мне было трудно смотреть снова. Я знал, что простой стрельбой не объяснить столько крови. И я не ошибся. В него стреляли, точно так же, как и в Кеньона — пистолет держали прямо перед лицом. Но, вероятно, он был мертв до того, как его застрелили. Или, во всяком случае, умереть. Потому что ему тоже перерезали горло. На нем была полосатая пижама — больше ничего. Его рот был заклеен; лента была намотана вокруг его головы. У него были связаны лодыжки, но не руки, или, вернее, он ухитрился, Бог знает как, может быть, от ярости или от боли разорвать веревку, связывающую руки. Он растянулся перед печью. На большой картонной коробке, которая выглядела так, как будто ее специально туда положили. Коробка для матраса. Шериф сказал: «Посмотрите сюда, Вендл». То, на что он указывал, было окровавленным следом. На коробке с матрасом. След полуподошвы с кругами — две дырочки в центре, как пара глаз. Затем один из нас — г. Эвальт? Не помню — указал что-то другое. Вещь, которую я не могу выкинуть из головы. Над головой была паровая труба, и к ней был привязан кусок веревки — такой веревки использовал убийца. Очевидно, в какой-то момент мистера Клаттера связали там, подвесили за руки, а затем зарубили. Но почему? Истязать его? Не думаю, что мы когда-нибудь узнаем. Вы когда-нибудь знаете, кто это сделал, или почему, или что происходило в том доме той ночью.

«Через некоторое время дом начал заполняться. Прибыли машины скорой помощи, коронер, священник-методист, полицейский фотограф, полицейские, сотрудники радио и газеты. О, куча. Большинство из них были вызваны из церкви и вели себя так, как будто они все еще были там. Очень тихо. шепот. Как будто никто не мог в это поверить. Солдат штата спросил меня, есть ли у меня там какие-то официальные дела, и сказал, что если нет, то мне лучше уйти. Снаружи, на лужайке, я увидел младшего шерифа, разговаривающего с мужчиной — Альфредом Стоклейном, наемным работником. Кажется, Штокляйн жил менее чем в сотне ярдов от дома Клаттеров, и между его домом и их домом не было ничего, кроме сарая. Но он говорил о том, что не слышал ни звука — сказал: «Я ничего не знал об этом, пока пять минут назад не вбежал один из моих детей и не сказал нам, что шериф был здесь». Миссис и я, мы не спали два часа прошлой ночью, все время вставали и спали из-за того, что у нас заболел ребенок. Но единственное, что мы услышали, около половины одиннадцатого, без четверти одиннадцать, я услышал, как отъехала машина, и сказал миссис: «Вон идет Боб Рапп».

«Я пошел домой, и по дороге, примерно на полпути, я увидел старую колли Кеньона, и эта собака была напугана. Стоял, поджав хвост, не лаял и не шевелился. А увидев собаку, я почему-то снова почувствовал себя . Я был слишком ошеломлен, слишком оцепенел, чтобы ощутить всю жестокость происходящего. Страдания. Ужас. Они были мертвы. Целая семья. Нежные, добрые люди, люди Я знал — убит. В это нужно было поверить, потому что это действительно было правдой.

Восемь беспосадочных пассажирских поездов проходят через Холкомб каждые двадцать четыре часа. Из них двое забирают и оставляют почту — операция, которая, как горячо объясняет ответственный за нее человек, имеет свою сложную сторону. «Да, сэр, вы должны держать себя в руках. Сюда ходят поезда, иногда они едут со скоростью сто миль в час. Одного ветерка, чего ж, достаточно, чтобы сбить с ног. А когда эти мешки с почтой вылетят — живые сакэ! Это как играть в мяч в футбольной команде: Что! Бам! бух ! Не то чтобы я жалуюсь, заметьте. Это честная работа, правительство работа, и она сохраняет мою молодость». Почтальон Холкомба, миссис Сэди Труитт — или Мать Труитт, как ее называют горожане, — выглядит моложе своих лет, которым семьдесят пять. Коренастая, обветренная вдова, которая носит бандану бабушки и ковбойские сапоги («Самые удобные вещи, которые можно надеть на ноги, мягкие, как перо гагары»), Мать Труитт — старейшая уроженка Холкомбита. «Время было не было никого здесь не было моей родни. В те дни мы называли это место Шерлок. Потом появился этот незнакомец. По имени Холкомб. А боров -рейзер, он же был. Заработал денег и решил, что город должен называться его именем. Как только это произошло, что он сделал? Распроданный. Переехал в Калифорнию. Не нам. Здесь родился я, здесь родились мои дети. А также! Здесь! Мы! Находятся!» Один из ее детей — миссис Миртл Клэр, местная почтмейстерша. «Только не думайте, что именно так я получил эту должность в правительстве. Мирт даже не хотела, чтобы он был у меня. Но это работа, за которую вы предлагаете . Достанется тому, кто сделает самую низкую ставку. И я всегда так делаю — так низко, что через него может заглянуть гусеница. Ха-ха! Это определенно раздражает мальчиков. Многие мальчики хотели бы быть посыльными, yes_sir_. Но я не знаю, насколько им понравилось бы, когда снег такой же высокий, как у старого мистера Примо Карнера, и дует сизый ветер, и эти мешки плывут… Ух! Бам!»

В профессии матушки Труитт воскресенье такой же рабочий день, как и любой другой. 15 ноября, ожидая поезда десять тридцать два, идущего на запад, она с изумлением увидела, как две машины скорой помощи пересекли железнодорожные пути и повернули к собственности Клаттеров. Инцидент спровоцировал ее на то, чего она никогда раньше не делала, — на отказ от своих обязанностей. Пусть почта падает, где она может быть, это была новость, которую Мирт должна услышать немедленно.

Жители Холкомба называют свое почтовое отделение «федеральным зданием», что кажется слишком солидным титулом, чтобы присваивать его продуваемому сквозняками и пыльному сараю. Потолок течет, половицы шатаются, почтовые ящики не закрываются, лампочки разбиты, часы остановились. «Да, это позор», — соглашается язвительная, несколько оригинальная и весьма импозантная дама, которая председательствует в этом помете. «Но штампы работают, не так ли? Впрочем, какое мне дело? Вернулся сюда в моя часть очень уютная. У меня есть кресло-качалка, хорошая дровяная печь, кофейник и много книг.

Миссис Клэр — известная личность в округе Финни. Ее известность проистекает не из ее нынешней профессии, а из предыдущей — хозяйки танцевального зала, воплощение, не обозначенное ее внешностью. Это худощавая, в брюках, в шерстяной рубашке, в ковбойских сапогах, рыжая, рыжеволосая женщина неустановленного возраста («Это мне знать, а вам догадываться»), но тут же высказывала мнения, большинство из которых объявляются голосом петушиной толпы высоты и проникновения. До 19В возрасте 55 лет она и ее покойный муж управляли Холкомбским танцевальным павильоном, предприятием, которое, благодаря своей уникальности в этом районе, привлекало за сотню миль вокруг быстро пьющую и модную клиентуру, чье поведение, в свою очередь, вызывало интерес шерифа время от времени. «Правильно, у нас были трудные времена», — вспоминает миссис Клэр. «Некоторые из этих кривоногих деревенских парней, вы дадите им немного самогона, и они будут как краснокожие — хотят снять скальп со всего, что попадется им на глаза. Конечно, мы продавали только установки, а не саму тяжелую технику. Не стал бы, даже если бы это было законно. Мой муж, Гомер Клэр, не удержался; Я тоже. Однажды Гомер Клэр — сегодня он скончался семь месяцев и двенадцать дней после пятичасовой операции в Орегоне — он сказал мне: «Мирт, мы всю жизнь прожили в аду, теперь мы мы умрем на небесах. » На следующий день мы закрыли танцевальный зал. Я никогда об этом не жалел. О, поначалу я скучал по полуночникам — по мелодиям, по веселью. Но теперь, когда Гомера больше нет, я просто счастлив делать свою работу здесь, в Федеральном здании. Сядьте заклинание. Выпей чашечку кофе».

На самом деле, в то воскресное утро миссис Клэр как раз налила себе чашку свежесваренного кофе, когда вернулась матушка Труитт.

«Мирт!» — сказала она, но больше ничего не могла сказать, пока не отдышалась. — Мирт, две машины скорой помощи отправились к Клаттерам.

Ее дочь спросила: «Где десять тридцать два?»

«Скорая помощь. Ушел к Клаттерам…»

«Ну, что насчет этого? Только Бонни. Имея одно из ее заклинаний. Где десять тридцать два?

Мать Труитт утихла; как обычно, Мирт знала ответ, наслаждаясь последним словом. Тут ей пришла в голову мысль. «Но Мирт, если это только Бонни, зачем две машины скорой помощи?» Она сказала, что позвонит экономке Клаттеров, миссис Хелм. — Мэйбл узнает, — сказала она.

Разговор с миссис Хелм длился несколько минут и очень огорчил матушку Труитт, которая ничего не слышала, кроме уклончивых односложных ответов дочери. Хуже того, когда дочь повесила трубку, она не утолила любопытства старухи; вместо этого она безмятежно выпила кофе, подошла к своему столу и принялась штемпелевать стопку писем.

— Мирт, — сказала Мать Труитт. «Ради Бога. Что Мэйбл сказала ?

— Я не удивлена, — сказала миссис Клэр. «Если подумать, как Херб Клаттер провел всю свою жизнь в спешке, спеша сюда за своей почтой, не удосужившись сказать «доброе утро-и-спасибо-собака», носясь, как цыпленок с оторванной головой… вступать в клубы, управлять всем, получать работу, может быть, другие люди хотели. А теперь смотри — все настигло его. Что ж, он больше не будет торопиться.

«Почему, Мирт? Почему он не хочет?»

Миссис Клэр повысила голос. «, потому что он мертв . И Бонни тоже. И Нэнси. И мальчик. Кто-то стрелял в них».

«Мирт, не говори так. Кто стрелял в них?

Миссис Клэр, не прерывая своей деятельности по штемпелю, ответила: «Человек в самолете. Тот самый, на которого Херб подал в суд за то, что он врезался в его фруктовые деревья. Если это был не он, возможно, это был ты. Или кто-то через дорогу. Все соседи — гремучие змеи. Варминты ищут возможность захлопнуть дверь перед вашим носом. Это то же самое во всем мире. Ты знаешь что.»

— Не знаю, — сказала Мать Труитт, зажав уши руками. — Я ничего подобного не знаю.

«Подонки».

«Мне страшно, Мирт».

«Чего? Когда придет твое время, оно придет. И слезы тебя не спасут». Она заметила, что ее мать начала терять несколько. «Когда умер Гомер, я израсходовал весь страх, который был во мне, и все горе тоже. Если здесь есть кто-то, кто хочет перерезать мне горло, желаю ему удачи. Что это меняет? Всё то же самое в вечности. Просто помните: если бы одна птица перенесла каждую песчинку, песчинку за песчинкой, через океан, к тому времени, когда она доставила бы их всех на другую сторону, это было бы только началом вечности. Так что высморкайся».

Мрачная информация, оглашенная с церковных кафедр, распространенная по телефонным проводам, опубликованная радиостанцией Гарден-Сити, KIUL («Трагедия, невероятная и шокирующая, не поддающаяся словам), поразила четырех членов семьи Херб Клаттер поздно вечером в субботу или рано утром. Смерть, жестокая и без видимых мотивов…»), вызывали у среднего получателя реакцию, более близкую к реакции матушки Труитт, чем к реакции миссис Клэр: изумление, переходящее в смятение; неглубокое ощущение ужаса, быстро усиливающееся холодными источниками личного страха.

Кафе Хартмана с четырьмя грубо сколоченными столами и обеденной стойкой могло вместить лишь небольшую часть испуганных сплетников, в основном мужчин, которые хотели там собраться. Хозяйка, миссис Бесс Хартман, худощавая, неглупая дама с остриженными седыми с золотом волосами и яркими, властными зелеными глазами, приходится двоюродной сестрой почтмейстеру Клэр, чей стиль откровенности миссис Хартман может сравниться, а может быть, и превзойти. «Некоторые люди говорят, что я крутая старая птица, но бизнес Клаттера определенно выбил из меня муху», — позже сказала она другу. «Представьте, что кто-то проделывает такой трюк! Когда я это услышал, когда все стекались сюда и говорили всякую дикую чепуху, моей первой мыслью была Бонни. Конечно, это было глупо, но мы не знали фактов, и многие думали, что , может быть, — из-за ее заклинаний. Теперь мы не знаем, что думать. Должно быть, это было убийство из-за злобы. Сделано кем-то, кто знал этот дом вдоль и поперек. Но кто ненавидел Клаттеров? Я никогда не слышал ни слова против них; они были так популярны, как может быть семья, и если что-то подобное могло случиться с их , то кто в безопасности, я вас спрашиваю? Один пожилой человек, сидящий здесь в то воскресенье, он указал пальцем прямо на это, причина, по которой никто не может спать; — сказал он. — Все, что у нас здесь есть, — это наши друзья. Больше ничего нет». В каком-то смысле это худшая часть преступления. Что за ужас, когда соседи не могут смотреть друг на друга без любопытства! Да, с этим тяжело жить, но если они когда-нибудь узнают, кто это сделал, я уверен, это будет большим сюрпризом, чем сами убийства».

Миссис Боб Джонсон, жена агента по страхованию жизни в Нью-Йорке, превосходно готовит, но воскресный обед, который она приготовила, не был съеден — по крайней мере, пока он был теплым, — как раз в тот момент, когда ее муж ножом в жареного фазана, ему позвонил друг. «И тогда, — с сожалением вспоминает он, — я впервые услышал о том, что произошло в Холкомбе. Я не поверил. Я не мог себе этого позволить. Господи, у меня в кармане был чек Клаттера. Бумажка стоимостью восемьдесят тысяч долларов. Если то, что я слышал, было правдой. Но я подумал: этого не может быть, должна быть какая-то ошибка, таких вещей не бывает, нельзя продать человеку большой полис в одну минуту, а в следующую он уже мертв. Убит. Имеется в виду двойная компенсация. Я не знал, что делать. Я позвонил менеджеру нашего офиса в Уичито. Рассказал ему, что у меня есть чек, но не оплатил его, и спросил, что он посоветует? Ну, это было деликатная ситуация. Оказалось, что по закону мы не обязаны платить. Но _морально—_это был другой вопрос. Естественно, мы решили поступить морально».

Два человека, которые извлекли выгоду из этого почетного отношения — Эвеанна Ярчоу и ее сестра Беверли, единственные наследники состояния своего отца — через несколько часов после ужасного открытия были на пути в Холкомб, Беверли ехала из Уинфилда, штат Канзас, где она навещала своего жениха, а Эвеанну из своего дома в Маунт-Кэрролле, штат Иллинойс. Постепенно, в течение дня, были извещены и другие родственники, в том числе отец мистера Клаттера, два его брата, Артур и Кларенс, и его сестра миссис Гарри Нельсон, все из Ларнеда, штат Канзас, и вторая сестра, миссис Клаттер. Элейн Селсор из Палатки, Флорида. Кроме того, родители Бонни Клаттер, мистер и миссис Артур Б. Фокс, которые живут в Пасадене, Калифорния, и три ее брата — Гарольд из Визалии, Калифорния; Ховард из Орегона, Иллинойс; и Гленн из Канзас-Сити, штат Канзас. Действительно, большей части тех, кто был в списке гостей Клаттерса на День Благодарения, позвонили или телеграфировали, и большинство сразу же отправились на то, что должно было стать семейным воссоединением не вокруг стонущей доски, а у могилы массового захоронения.

В учительской Вильме Кидвелл приходилось держать себя в руках, чтобы контролировать свою дочь, потому что Сьюзен, с опухшими глазами, страдающая от приступов тошноты, безутешно настаивала, что она должна пройти — должна пробежать — три мили до ферма Рупп. — Разве ты не видишь, матушка? она сказала. «Если Бобби просто услышит это? Он любил ее. Мы оба сделали. У меня, , есть , чтобы сказать ему.

Но Бобби уже знал. По пути домой мистер Эвальт остановился на ферме Руппа и поговорил со своим другом Джонни Руппом, отцом восьмерых детей, из которых Бобби — третий. Вместе двое мужчин отправились в ночлежку — здание, отдельное от фермерского дома, которое слишком маленькое, чтобы вместить всех детей Руппа. Мальчики живут в ночлежке, девочки «дома». Они нашли Бобби заправляющим свою постель. Он выслушал мистера Эвальта, не задавал вопросов и поблагодарил его за то, что он пришел. После этого он стоял снаружи на солнце. Имение Руппа находится на возвышенности, на открытом плато, с которого он мог видеть убранную, светящуюся землю фермы Ривер-Вэлли — пейзаж, который занял его, возможно, на час. Те, кто пытался отвлечь его, не смогли. Прозвенел звонок к обеду, и его мать позвала его в дом — звала, пока наконец ее муж не сказал: «Нет. Я бы оставил его в покое».

Ларри, младший брат, тоже отказался подчиниться призывному звонку. Он кружил вокруг Бобби, беспомощный, но желающий помочь, хотя ему сказали «уходи». Позже, когда его брат перестал стоять и пошел, направляясь по дороге и полям к Холкомбу, Ларри погнался за ним. «Привет, Бобби. Слушать. Если мы куда-то едем, почему бы нам не поехать на машине? «Брат не ответил. Он шел целеустремленно — точнее, бежал, — но Ларри без труда сохранял шаг. Хотя ему было всего четырнадцать, он был выше из них двоих, у него была более широкая грудь и более длинные ноги, а Бобби, несмотря на все свои спортивные почести, был скорее меньше среднего роста — компактный, но стройный, хорошо сложенный мальчик с открытым, по-домашнему красивое лицо. «Привет, Бобби. Слушать. Они не позволят тебе увидеть ее. Это не принесет никакой пользы». Бобби повернулся к нему и сказал: «Возвращайся. Идти домой.» Младший брат отстал, потом последовал на расстоянии. Несмотря на температуру тыквенного сезона и засушливый блеск дня, оба мальчика вспотели, приближаясь к баррикаде, возведенной солдатами штата на въезде на ферму Ривер-Вэлли. Многие друзья семьи Клаттер, а также незнакомцы со всего округа Финни собрались на этом месте, но никому не разрешили пройти через баррикаду, которую вскоре после прибытия братьев Рупп ненадолго подняли, чтобы позволить выход четыре машины скорой помощи, число, которое в конце концов потребовалось для вывоза жертв, и машина, битком набитая людьми из офиса шерифа — людьми, которые даже в этот момент упоминали имя Бобби Руппа. Поскольку Бобби, как он должен был узнать до наступления темноты, был их главным подозреваемым.

Из окна своей гостиной Сьюзен Кидвелл видела, как белый кортеж скользил мимо, и наблюдала, пока он не завернул за угол и снова не приземлилась легко переносимая по воздуху пыль с грунтовой улицы. Она все еще созерцала вид, когда Бобби, в тени своего большого младшего брата, стал его частью, шаткая фигура направилась в ее сторону. Она вышла на крыльцо, чтобы встретить его. Она сказала: «Я так много хотела тебе рассказать». Бобби начал плакать. Ларри задержался на краю двора Учительской школы, прислонившись к дереву. Он не мог припомнить, чтобы Бобби когда-нибудь плакал, да и не хотел, поэтому опустил глаза.

Далеко, в городке Олате, в гостиничном номере, где оконные шторы затемняли полуденное солнце, Перри спал, а рядом с ним бормотало серое портативное радио. За исключением того, что снял сапоги, он не удосужился раздеться. Он просто упал лицом вниз на кровать, как будто сон был оружием, ударившим его сзади. Ботинки, черные, со стальными пряжками, отмачивались в умывальнике с теплой, чуть розоватой водой.

В нескольких милях к северу, на уютной кухне скромного фермерского дома, Дик ел воскресный обед. Остальные за столом — мать, отец, младший брат — не замечали в его поведении ничего необычного. Он пришел домой в полдень, поцеловал мать, с готовностью ответил на вопросы отца о его предполагаемой ночной поездке в Форт-Скотт и сел есть, выглядя вполне обычным человеком. Когда трапеза закончилась, трое членов семьи мужского пола расположились в гостиной, чтобы посмотреть транслируемый по телевидению баскетбольный матч. Передача только началась, когда отец вздрогнул, услышав храп Дика; как он сказал младшему мальчику, он никогда не думал, что доживет до того дня, когда Дик будет скорее спать, чем смотреть баскетбол. Но, конечно, он не понимал, как сильно устал Дик, не знал, что его дремлющий сын, между прочим, проехал за последние сутки более восьмисот миль. ♦

Это была первая часть серии из четырех частей. Произведения стали книгой «Хладнокровно», изданной Random House. Часть I переиздана с разрешения The Truman Capote Trust.

Ричард Филипс, невиновный человек, провел 46 лет в тюрьме. И составил план, как убить человека, который его подставил.

Ричард Филлипс — высокий мужчина с широкими плечами и привычкой напевать про себя, обычно без слов, глубокий и радостный звук, который, кажется, исходит из его души. Он начал петь, когда был мальчиком, и продолжал петь в тюрьме, а теперь поет в машине и за обеденным столом, выдерживая одну длинную ноту, как будто ничто в мире не могло остановить музыку.

Через два дня после того, как в 1972 году его приговорили к пожизненному заключению, Филлипс написал стихотворение. Возможно, это было первое стихотворение, которое он когда-либо написал. Ему было 26 лет, и он бросил среднюю школу в десятом классе, и теперь, когда у него было достаточно времени для размышлений, он взял карандаш и изложил свои размышления на странице. Он думал о цвете капель дождя, цвете неба, цвете своего сердца, цвете его слов, когда он пел вслух, и цвете его потребности в ком-то, чтобы обнять. Он скучал по своим детям, скучал по шнуровке их ботинок и вытиранию их слез, и он знал, что единственный способ вернуться к ним — каким-то образом доказать свою невиновность.

Одна апелляция была отклонена в 1974 году, другая — в 1975-м. Филлипс думал, что сможет выиграть с лучшим адвокатом, поэтому он устроился на тюремную фабрику номерных знаков, в красильное отделение, ловил только что окрашенные номерные знаки, когда они выходили из камеры. желоба и отправкой их по ленточному конвейеру в сушильную печь. Зарплата была плохой по гражданским стандартам, но хорошей по тюремным стандартам, может быть, 100 долларов в месяц плюс бонусы, и Филлипс открыл банковский счет и наблюдал, как деньги накапливаются.

Примерно четыре года спустя у него было достаточно, чтобы заплатить одному из лучших апелляционных адвокатов в Мичигане, поэтому он отправил деньги и стал ждать свободы. Все это время он думал о своих детях, и вспоминал вкус домашнего мороженого, и писал женщинам любовные стихи, настоящим и воображаемым, о кроватях из фиалок и теплых ваннах из слез.

Он ждал и ждал. 1 января 1979 года, дата, подтвержденная его дневником, Филлипс был в своей комнате, когда вошел другой заключенный с некоторыми новостями. Он только что видел Фреда Митчелла в столовой. В тюрьме Джексона был холодный серый понедельник, и Филлипс не видел своих детей 2677 дней. Фред Митчелл ? Филлипс знал, что делать.

По пути он остановился, чтобы рассказать другу.

Я иду с тобой, сказал друг.

В тюрьме располагалось несколько фабрик. Это означало легкий доступ к сырью, включая металлолом, что также означало изобилие самодельных ножей. Филипс и его друг держали по одному под рукавом, стоя возле столовой, ожидая появления Митчелла. Вот он идет по двору, не замечая двух мужчин, идущих за ним.

Филипс мог видеть все это в своем воображении. Он подождет, пока Митчелл не достигнет слепой зоны, известного места, которое охранники не могли видеть. Он вонзил бы хвостовик в шею Митчелла. И он может просто уйти от этого.

Это похоже на справедливость.

Филлипсу было около 12 лет, когда исчезли часы его отчима. Это был пятничный вечер в Детройте примерно 1958 года. У отчима был толстый кожаный ремень. Он сделал глоток Johnnie Walker и спросил Филлипса, взял ли он часы. Филлипс сказал нет. Отчим долго бил его ремнем. Потом он снова спросил: Ты украл мои часы? Филлипс сказал нет. Избиение продолжалось. Ты украл мои часы? Нет. Ремень впился в кожу мальчика. Его мать смотрела, слишком боясь вмешаться. Отчим еще раз потребовал признания. Филлипс стоял твердо. Ремень ударил снова, и снова, и снова, и, наконец, разрушил какой-то внутренний барьер. Ты украл мои часы? Да, сказал мальчик, просто чтобы это прекратилось, и молодой человек, вышедший из-под побоев, сказал себе, что это было последнее ложное признание, которое он когда-либо сделал.

Некоторая ложь требует еще большей лжи. Филипс должен был как-то отчитаться за часы, поэтому он сказал, что отдал их другому мальчику в школе. Отчим сказал ему пойти в школу в понедельник и вернуть его. Филипс отправился спать на чердак, кишащий тараканами, как он делал это каждую ночь, и думал, как наколдовать часы из ниоткуда. На следующее утро он убежал. Он взял банку свинины и бобов, консервный нож, несколько ломтиков хлеба и пустую бутылку из-под сиропа, полную Kool-Aid, запихнул все это в коробку для завтрака и вышел на улицу, в свою новую жизнь. В ту ночь он спал на жестком полу пустующего дома, зная, что у него нет никого в мире, кроме самого себя.

Полиция поймала его на следующий день. Отчим снова избил его. И в одиночестве на чердаке или на улицах Детройта Филлипс научился выживать. Как украсть черешню с чужих деревьев. Как провести замещающее рождественское утро, заговорив с ним в доме соседа и наблюдая, как другие дети открывают свои подарки. Как уйти в собственное сознание, рисуя картинки: самолет, или Супермена, или даже Мону Лизу, карандашом на куске картона.

На этих улицах он приобрел друга, который предаст его.

Мало что известно о жизни Фреда Митчелла, кроме нескольких воспоминаний о старых знакомых и случайных упоминаний в официальных документах. Когда в конце 2019 года этот репортер подошел к своей сестре, чтобы спросить о Митчелле, она сказала: «Убирайтесь к черту с моего крыльца». Так или иначе, он был хорошим бейсболистом в старые времена, когда многие мальчишки равнялись на великого центрального защитника Уилли Мейса. Фред Митчелл мог поймать глубоководную муху и поймать ее через плечо, как Скажи Эй, Малыш.

Когда они не играли в бейсбол, Филлипс, Митчелл и их друзья прогуливали школу, играли с пневматическим оружием, пили пиво в переулках, дрались на заднем дворе и играли в прятки с копами. Они были несовершеннолетними правонарушителями, которые вот-вот станут закоренелыми преступниками в городе, где жестокая преступность была повсюду.

Единственный выпуск газеты Detroit Daily Dispatch дает ощущение хаоса и отчаяния. Мужчина сказал полиции: «Сегодня я застрелил четырех человек». Две женщины дрались на ножах; один был зарезан. Похитители ограбили и изнасиловали жену врача. Это было 13 декабря 1967. Внизу страницы 2 был краткий материал о 19-летнем мужчине, который признал себя виновным в непредумышленном убийстве. Это был Фред Митчелл, который поссорился с другим молодым человеком, а затем застрелил его.

К этому времени компания Phillips выбрала лучший путь. После того, как судимость привела к краткосрочному тюремному заключению, он пошел на урок машинописи и научился печатать 72 слова в минуту. Получив условно-досрочное освобождение, он превратил этот новый навык в хорошую работу на заводе Chrysler в Хамтрамке, печатая табели рабочего времени и коносаменты за 4,10 доллара в час — более 33 долларов в час в сегодняшних долларах. Утром он надел костюм и поехал на работу на автобусе, проводя меньше времени со старой бригадой.

У Филлипса была сильная челюсть и легкие манеры. Он очаровывал юных леди. Однажды подруга по имени Тереза ​​сказала ему, что беременна и что ребенок от него. Филлипс остался с Терезой, и у них родилась дочь, они поженились и у них родился сын. Тереза ​​работала в банке. Они сняли скромную квартирку на Гладстоне, а Филипс купил «Бьюик Электра 225». Он дал своим детям то, чего у него никогда не было: обильную любовь, модную новую одежду, охапку подарков под рождественской елкой.

В 1971 году, когда Филлипсу исполнилось 25 лет, дела пошли на лад. Он играл с некоторыми шутниками на работе, и одна шутка зашла слишком далеко. Кто-то бросил зажженную сигарету парню в задний карман, и тот сказал, что это сделал Филлипс. Филипс это отрицал, но работу все равно потерял.

Примерно в это же время из тюрьмы вышел Фред Митчелл. Без работы и без работы, с шатающимся браком, Филлипс вернулся к своему старому другу. В эти дни Митчелл бегал с большим белым парнем, которого встретил в тюрьме. Звали его Даго. Трое мужчин ходили на концерты по ночам и нюхали героин в номерах мотелей.

Филипс жил двойной жизнью, опасной и неустойчивой, наркоманом ночью и отцом днем. Однажды в сентябре он повел детей на ярмарку штата Мичиган. Его дочери Рите было 4 года. Его сыну Ричарду-младшему было 2 года. Они катались на колесе обозрения, разбивались на бамперных машинках и вместе позировали для моментальной фотографии, напечатанной на круглой металлической пуговице. В ту ночь Филлипс ушел и не вернулся домой.

Сорок шесть лет спустя юридические наблюдатели скажут, что Ричард Филлипс отбыл самый длительный из известных неправомерных тюремных сроков в американской истории. В Национальном реестре оправданий содержится более 2500 человек, которые были осуждены за преступления и впоследствии признаны невиновными, и Филлипс отсидел больше всех в этом списке. Несомненно, система правосудия подвела его. Полиция потерпела неудачу. Обвинение провалилось. Его защитник потерпел неудачу. Жюри провалилось. Судья первой инстанции потерпел неудачу. Апелляционные судьи потерпели неудачу. Но в тот холодный день во дворе тюрьмы, когда он шел к слепой зоне с самодельным ножом в рукаве, Ричард Филлипс не думал о безымянной, безликой системе. Он думал о человеке, который отправил его туда: его старом друге Фреде Митчелле.

Вот как это началось: 6 сентября 1971 года двое мужчин зашли в магазин за пределами Детройта. Негр стоял на страже возле двери. Белый мужчина вытащил пистолет и потребовал деньги. Они уехали с менее чем 10 долларами в украденных наличных деньгах. Бдительный горожанин заметил, что автомобиль едет хаотично, и вызвал полицию. Регистрация вернулась к Ричарду Паломбо, также известному как Даго, который прошлой ночью останавливался с Митчеллом и Филлипсом в мотеле Twenty Grand в Детройте.

Паломбо знал, что его поймали; он признал бы себя виновным в вооруженном ограблении. Но кто был его сообщником? Филлипс и Митчелл были задержаны вскоре после Паломбо. Двое мужчин были похожи. В очереди на участке двое свидетелей осмотрели их. Они сошлись во мнении, что вторым грабителем был Ричард Филлипс.

На суде над Филлипсом в ноябре Паломбо выступил в качестве свидетеля и рассказал присяжным, как он совершил ограбление. Прокурор спросил, кто еще там был.

— Не хочу называть имя, — сказал Паломбо.

Судья назначил перерыв. Когда присяжные ушли, он спросил Паломбо: «Вы кого-то боитесь?»

— Нет, — сказал Паломбо, — я никого не боюсь.

«Ваше молчание связано с тем, что вы не хотели уличать кого-то еще?» — спросил адвокат Филлипса.

— Да, — сказал Паломбо.

Его молчание о преступлениях 1971 года растянется на 39 лет с катастрофическими последствиями. Несмотря на то, что один свидетель обвинения колебался между идентификацией второго грабителя как Фреда Митчелла или Ричарда Филлипса, присяжные признали Филлипса виновным в вооруженном ограблении. Он был приговорен как минимум к семи годам лишения свободы. И он все еще был в тюрьме следующей зимой, когда обнаружилось тело Грегори Харриса.

Харрис был 21-летним мужчиной, пропавшим без вести 19 июня.71 после выхода за сигаретами. Жена нашла его зеленый кабриолет на следующую ночь. На сиденьях были пятна крови. Позже в том же году, согласно документам полиции Детройта, его мать рассказала офицеру о странном телефонном звонке. Она сказала, что неизвестная женщина сказала ей: «Я не могу больше сдерживаться, Фред Митчелл и парень по имени Даго вытащили вашего сына из машины на улице ЛаСаль. Они выстрелили ему в голову и убили. Затем они вывели его возле 10-мильной дороги и выбросили из машины».

Непонятно, что полиция сделала с этой информацией.

3 марта 1972 года, когда уличный ремонтник в Трое, штат Мичиган, зашел в заросли, чтобы справить нужду, он увидел, как дневной свет падает на блестящий предмет. Это был скелет Харриса, вмороженный в землю. Вскрытие показало причину смерти: множественные огнестрельные ранения головы.

15 марта Митчелл снова был арестован — на этот раз по совершенно другим обвинениям в вооруженном ограблении и ношении скрытого оружия. На следующий день он сообщил полиции, что располагает информацией о смерти Грегори Харриса. Он сказал, что убийцами были Ричард Паломбо и Ричард Филлипс.

У властей не было вещественных доказательств, связывающих их подозреваемых с преступлением. У них также не было никаких косвенных доказательств. Но с показаниями одного человека под присягой полиция могла сказать, что раскрыла убийство.

Когда 2 октября 1972 года Митчелл выступил в качестве свидетеля, чтобы дать показания против Паломбо и Филлипса, адвокат Паломбо попросил судью сообщить свидетелю о его праве не свидетельствовать против самого себя.

«Я считаю, что его показания причастны к серьезному преступлению», — сказал судье адвокат.

По собственным показаниям Митчелла, он знал о заговоре с целью убийства еще до того, как оно было осуществлено. Он сыграл роль в убийстве, позвонив Грегори Харрису и заманив его в ловушку. Он был арестован при хранении того, что могло быть орудием убийства. И во время перекрестного допроса он признал возможный мотив: пока Митчелл был в тюрьме, Грегори Харрис, возможно, украл чек на 500 долларов из кошелька матери Митчелла.

Но по причинам, которые никогда не были раскрыты и, вероятно, никогда не будут раскрыты, штат Мичиган выдвинул другую версию этого случая. Опираясь на показания Митчелла и многое другое, прокурор попытался убедить присяжных в том, что Митчелл слышал о сговоре Паломбо и Филлипса с целью убить Харриса, очевидно, потому, что один из братьев Харрис ограбил торговца наркотиками, предполагаемого двоюродного брата Паломбо.

Ни Митчелл, ни прокурор никогда не пытались объяснить, почему Ричард Филипс принял участие в убийстве из мести от имени двоюродного брата человека, которого он едва знал. Позже отец Паломбо заявил, что двоюродного брата не существует.

Если следователи когда-либо проверяли машину Харриса на предмет отпечатков пальцев, они не представили эти доказательства в суде. Также нет никаких записей о том, что они анализировали кровь, найденную в машине Харриса. Несмотря на все это, назначенный судом адвокат Филлипса Теодор Саллен хранил странное молчание.

Он не делал вступительного заявления. Он позволил адвокату Паломбо провести почти весь перекрестный допрос. Он никогда не бросал вызов Митчеллу. Он не вызвал ни одного свидетеля и не представил никаких доказательств. Он не давал Филлипсу места для свидетельских показаний, потому что не хотел, чтобы Филлипса допрашивали по поводу его осуждения за ограбление. Когда пришло время произнести заключительный аргумент, Саллен сказал: «Вы знаете, они говорят о смерти Грегори Харриса. Я не знаю, мертв ли ​​Грегори Харрис.

Присяжные совещались четыре часа, прежде чем признать Паломбо и Филлипса виновными в заговоре с целью убийства и убийстве первой степени. Прежде чем вынести приговор к пожизненному заключению, судья спросил Филлипса, есть ли у него что сказать.

– Не обязательно, ваша честь, – сказал Филипс, – кроме того факта, что я невиновен, знаете ли, хотя и признан виновным. И сейчас не так уж много можно сделать, чтобы исправить несправедливость, поэтому все, что я могу сделать, это просто, знаете ли, подождать, пока что-то не разовьется в мою пользу».

Так он и ждал, стараясь никого не убивать и стараясь не быть убитым. Он знал одного человека, который так боялся насильников, что выпил баночку обувного клея и навсегда сбежал от них. Он знал другого, которого настолько преследовали собственные преступления, что он перепрыгнул через перила и разбился насмерть. Ричард Филлипс ждал в своей камере, питаясь кофе и разбавленным апельсиновым соком, и читал «Фамильярные цитаты Бартлетта» .

Он видел, как дети посещают других заключенных, видел, как охранники обыскивают подгузники на предмет контрабанды, и решил избавить своих детей от этого опыта. Он написал жене письмо, сказал ей не навещать, не приводить детей, сказал ей двигаться дальше и найти кого-то другого. В конце концов она это сделала.

17 января 1977 года в поэме «Без сомнения» он написал следующие стихи:

Разве это не преступление

Когда у тебя нет ни копейки потерял?

Разве это не грех

Когда твой самый близкий друг

не протянет тебе руку помощи?

Разве это не правило

Этому учат в школе

Оно гласит: «Будь добр к ближнему?»

Разве это не странно

Что когда ты молишься Богу

Ваши молитвы, кажется, не услышаны?

Разве это не грустно

Когда у тебя никогда не было

Свободы парящей птицы?

У всех нас есть тысяча возможных жизней или миллион, и наше окружение меняет нас в лучшую или худшую сторону. Филипс всегда ненавидел курить, презирал Camels своего отчима, выбрасывал сигареты собственной жены, когда мог, а потом попал в тюрьму и передумал. Тюрьма сделала его сверхбдительным, всегда наблюдающим и слушающим, тонко настроенным на опасность вокруг. Иногда ему нужна была сигарета, чтобы успокоить нервы. В тюрьме недокуренную сигарету не выбросишь. Вы смаковали его, вплоть до фильтра.

Однажды в декабре незнакомец вручил Филлипсу две пачки сигарет и сказал: «Счастливого Рождества». После этого Филлипс раздал другим заключенным подарки: одному парню книга, другому пакет печенья. Это было хорошо. С помощью программы под названием «Дерево ангелов» он выбирал игрушки и отправлял их своим детям. Он не знал, были ли они получены. В 1989 году в тюрьме Гайавата на Верхнем полуострове администрация провела конкурс на лучшую рождественскую песню. Филипс выиграл приз в размере 10 долларов за песню с этим припевом:

Так что просто подари мне свою любовь на Рождество

Потому что любовь — это все, что мне нужно

И если ты подаришь мне свою любовь на Рождество

Мое Рождество будет действительно веселым.

В том же году был еще один конкурс на тюремный блок с лучшими скульптурами из снега и льда. Во дворе тюрьмы Филлипс и его соседи соорудили вертеп и другие украшения, в том числе тюленя, балансирующего мячиком на носу. Тогда парень из другого квартала отбил голову ягненку и разбил мяч о нос тюленя. Филлипс был в ярости. Он подошел к парню, который весил около 300 фунтов, и сказал: «Вы проявляете неуважение к Иисусу Христу». Ни один из мужчин не отступил. Собралась толпа. Наступил хаос.

В этом хаосе, по словам охранника, Филипс схватил охранника за плечо и развернул его. Филлипс отрицал это, и в отчете говорилось, что он представил имена 56 свидетелей защиты, но тюремный следователь связался только с четырьмя из них. Сведений о том, что они говорили, не сохранилось. В отчете также нет никаких указаний на то, что кто-либо подтвердил версию охранника. Тем не менее власти поверили охраннику. Филлипс был признан виновным в нападении и избиении персонала. Он провел Рождество в одиночной камере, на кровати без простыни, с едой, просовываемой через щель в двери.

В следующем году ему исполнилось 44 года, и у него произошло творческое пробуждение. В 1990 году Филлипс написал не менее 31 стихотворения. Он писал о вибрации сверчков, о жаворонках, мчащихся сквозь ночь. Он вспомнил смоковницу в Алабаме, с тех первых дней, когда он жил с добрыми тетей, дядей и старшей кузиной, которая носила его на бедре. Он представил себя умирающим, уезжающим в поезде в темноте, исполняющим серенаду в исполнении оркестра и блюзового оркестра одновременно, получая овации. Он горел желанием, представляя себе одну женщину в розовом платье, а другую такую ​​светящуюся, что она опалила его волосы своим мерцающим светом. Он увидел, как в саду распускаются тюльпаны, с юга прилетают стаи птиц. Он увидел, как его собственные волосы стали седыми.

«Чего бы я не отдал — чтобы снова стать молодым», — написал он. «Стрелка часов крутится, как водяное колесо на стене старой лачуги. Все было по причине. Ничто нельзя повернуть вспять; особенно не время».

Это был его самый продуктивный год как поэта. В том же году он перестал писать стихи, потому что нашел то, что ему нравилось еще больше.

Он время от времени рисовал карандашом с середины 80-х, после того как получил степень бакалавра и младшего специалиста по бизнесу, а в 1990 он решил добавить немного цвета. Он послал за набором акриловых красок, по крайней мере, так думал. Вернулся набор Sketchbox Academy для художников-акварелистов. Случай, изменивший ход его жизни.

Он открыл набор. Достал краски. И начал экспериментировать. Филипс научился рисовать и жить, а теперь научился рисовать. Сначала он ошибался, а потом начал делать правильно: смешивал воду и краску, содержал кисти в чистоте, позволял краскам растекаться по странице.

Он читал книги по искусству из тюремной библиотеки для техники и вдохновения. Он восхищался работами Пикассо, Да Винчи и особенно Винсента Ван Гога, еще одного человека, который страдал, будучи запертым в лечебнице, пытаясь сохранить рассудок. Ван Гог и Филипс продолжали рисовать.

Художнику нужно сырье для работы: закат, сад, лилии в пруду. У Филлипса их не было, поэтому он использовал картинки из книг, газет и журналов, сочетая их со своим ярким воображением. Итак, находясь внутри тюрьмы Райан Роуд в Детройте, он нарисовал сцену, в которой три лошади бьют грязью по ипподрому. Чем лучше он становился, тем больше ему это нравилось. Рисование стало зависимостью. Он проснулся и не мог дождаться, чтобы позавтракать, выпить водянистый апельсиновый сок и вернуться к своему творчеству. К тому времени его сосед по комнате уходил на целый день, во двор или на работу, и Филлипс мог включить свою музыку. Заключенные снаружи кричали, охранники лаяли, костяшки домино падали, шарики для пинг-понга разбивались, души шипели, туалеты смывались, телевизоры ревели, но Филлипс надел наушники и заглушил все это. Все, что он мог слышать, это Джона Колтрейна или Майлза Дэвиса, которые сосредоточили свою энергию, направив свой следующий мазок.

Он нарисовал джазового трубача, бокал вина с вишенкой, вазу с желтыми цветами на столе рядом с изображением высокого корабля в открытом море. Он настолько погрузился в работу, что время от времени забывал о своем деле, о своих бесконечных апелляциях, о своих 20-летних поисках судьи, который мог бы ему поверить.

Она знала, что мужчины лгали, когда их ловили. Даже будучи адвокатом, судья Хелен Э. Браун не верила половине своих клиентов. Парень рассказывал какую-нибудь хулиганскую историю, и она просматривала улики, а потом возвращалась и спрашивала его, что действительно произошло . Теперь, в суде регистратора округа Уэйн, где она отправляла правосудие убийцам, насильникам и обидчикам детей, она чувствовала, что большинство подсудимых, смотрящих на нее, были виновны в чем-то или , независимо от того, было ли это именно преступлением, изложенным в обвинительный акт.

А затем, в 1991 и 1992 годах, она рассмотрела апелляции еще двух мужчин в длинной череде мужчин, заявивших о своей невиновности. Когда она прочитала стенограмму судебного заседания, судья Браун был поражен. Ей казалось, что Ричард Паломбо и Ричард Филлипс были осуждены за убийство на основании неподтвержденных показаний единственного свидетеля. Если бы все дела были такими надуманными, подумала она, любой мог бы обвинить кого угодно в чем угодно и посадить его в тюрьму.

Более того, позже она скажет: «Все улики выглядели так, будто они были против свидетеля».

Судье было любопытно. Она прочитала судебный досье по делу Фреда Митчелла об ограблении от 1972 года, которое находилось на рассмотрении во время судебного разбирательства по делу об убийстве, и нашла такую ​​цитату судьи первой инстанции: Митчелл, когда я прочитал твою запись, я собирался дать тебе жизнь. Затем, когда я читал дальше, я понял, что это за дело, и я понял, что вы сыграли важную роль в деле об убийстве первой степени и что вы заслуживаете некоторого внимания».

Казалось, чем больше Митчелл сотрудничал, тем легче становился его приговор. Судья сократил потенциальное пожизненное заключение до 10-20 лет. Позже, после того как Митчелл дал показания в суде по делу об убийстве, его адвокат изменил сделку, и он получил от 4 до 10 лет.

«Помимо всех других очевидных соображений, — написала судья Хелен Браун после просмотра дела много лет спустя, — также должна была существовать договоренность о том, что Митчеллу никогда не будет предъявлено обвинение в убийстве, несмотря на то, что он признался под присягой. на стенде, в открытом судебном заседании, что он был человеком, который подставил покойного к убийству».

Браун пришел к выводу, что обвинение заключило сделку с Митчеллом и держало ее в секрете от подсудимых и присяжных. По ее мнению, «это представляло собой неправомерное поведение прокурора», что означало, что ни Паломбо, ни Филлипс не получили справедливого судебного разбирательства. В 1991 и 1992 годах она назначила новые испытания для обоих мужчин.

Прокуратура округа Уэйн отвергла обвинения в неправомерных действиях и обжаловала ее решение в Апелляционном суде штата Мичиган, передав дела мужчин в руки трех апелляционных судей. Неясно, читали ли эти судьи стенограмму судебного заседания. Двое из них, Майрон Уолс и Элизабет Уивер, уже умерли. Третья, Маура Корриган, сейчас занимается частной практикой в ​​Детройте. Она отказалась отвечать на вопросы CNN. Тем не менее, судьи пришли к выводу, что доказательств неправомерных действий прокуратуры недостаточно. Они отменили приказ Брауна и восстановили осуждение Филлипса.

Филипс продолжал рисовать. Он рисовал так много, что произведения искусства накапливались в его камере. Это сделало его «лишним имуществом», которому грозила конфискация. Филлипс сделал коробки из обрезков картона и отправил картины другу по переписке в северной части штата Нью-Йорк. Ее звали Дорин Кромарти. Она хранила его картины в подвале, надеясь, что когда-нибудь он их заберет.

В 1994 году он нарисовал поле подсолнухов на фоне бледно-лилового неба. Он нарисовал старое дерево посреди поля. Он нарисовал низкие ветки, торчащие из ствола, чуть ниже зеленых листьев. И какое-то время он не сидел в тюрьме. Он сидел на дереве, дышал свежим воздухом и смотрел сквозь подсолнухи на открытый горизонт.

Мальчик был слишком мал, чтобы понять почему. Он знал только, что папы больше нет, и теперь они бедняки, живут над парикмахерской, со стен облупилась краска. Прошли годы, и его мать получила работу получше, нового мужа, а Ричард Филлипс-младший так и не обзавелся новым папой. Он сохранил эту старую металлическую пуговицу с фотографией себя и своего отца в тот день на Государственной ярмарке в 1972 году, и иногда, когда он открывал ящик стола, чтобы достать бумажник, он снова смотрел на фотографию. Кто был этот человек, смотрящий на него? Хороший папа, подумал он, пытаясь вспомнить, но нет, он все время слышал другое. Твой папа мошенник. Твой папа — кусок мусора. Твоему папе убийца .

Через некоторое время он поверил.

20 октября 2009 г. Мичиганский совет по условно-досрочному освобождению и освобождению от наказания предоставил Филлипсу публичное слушание. Если бы он сказал правильные вещи, губернатор мог бы смягчить ему пожизненное заключение, и он мог бы выйти на свободу.

«На данный момент для нас важно, — сказал ему член правления Дэвид Фонтейн, — что, когда мы говорим, мы слышим правду, какой бы она ни была».

— Хорошо, — сказал Филлипс.

Ему было 63 года, и 38 из них он провел под стражей в Департаменте исправительных учреждений Мичигана, и к этому времени он понял, что люди обычно не хотят слышать правду, какой бы она ни была, потому что в В 1972 году человек солгал, и этой лжи, по-видимому, поверили полиция и прокуратура или, по крайней мере, присяжные, и эта ложь приобрела блеск правды, вес авторитета, силу справедливости, силу государством, и поэтому оспаривать эту ложь означало выставлять себя лжецом в глазах тех, кто распоряжался его судьбой. Скажи правду, что бы это ни было? Он был мальчишкой, стоял перед отчимом, клянясь, что никогда не брал часы, и ремень слетел, вонзив ему кожу, и приговор был бы смягчен, если бы он только признался…0161

— Итак, ваши сегодняшние показания, — сказала помощник генерального прокурора Кори Баркман, — состоят в том, что вы не имеете абсолютно никакого отношения к…

Смерть Харриса?

«Ничего», — сказал Филлипс и вернулся в свою камеру, чтобы дождаться смягчения приговора, которого так и не последовало.

У Ричарда Паломбо была причина для его долгого молчания. Он выступал в качестве свидетеля в 1971 году и отказался назвать имя своего сообщника в ограблении, а судья спросил его, не боится ли он кого-нибудь, и Паломбо ответил: «Я никого не боюсь». Но это неправда. В телефонном интервью CNN в 2019 г., Паломбо сказал, что он боялся, боялся Фреда Митчелла, боялся говорить о том, что они делали вместе в 1971 году. «Он сказал мне молчать, что я и сделал».

Время шло, а его здоровье ухудшалось, и страх Паломбо смешивался с чувством вины. Он закрыл глаза и увидел лицо покойника, Грегори Харриса, и забеспокоился, что Харрис ждет его на другой стороне. Паломбо снились кошмары. Он молил о прощении. Все это время он продолжал подавать апелляции, и когда что-то срабатывало, он писал Ричарду Филлипсу и призывал его попробовать то же самое.

Они вместе потерялись в системе. Одно ходатайство было подано в 1997 году и не рассматривалось до 2008 года, когда судья Хелен Э. Браун снова разрешила новые судебные процессы. Но прокуратура округа Уэйн безжалостно боролась с ними, всегда побеждая в Апелляционном суде или где-то еще, и к 2010 году Паломбо был готов попробовать что-то новое. Он больше не боялся Фреда Митчелла, потому что слышал, что Фред Митчелл мертв.

24 августа 2010 года Паломбо провел публичное слушание перед Советом по условно-досрочному освобождению и освобождению штата Мичиган. Если он скажет правильные вещи, губернатор может смягчить его пожизненное заключение, и он может выйти на свободу.

Ким Уорти — первая женщина и первый афроамериканец, главный прокурор в округе Уэйн, штат Мичиган.

Он сказал не то.

«Г-н. Паломбо, вы были осуждены за убийство первой степени и получили за это пожизненное заключение», — сказал ему помощник генерального прокурора Чарльз Шеттлер-младший. «Я хочу, чтобы вы рассказали мне подробности этого преступления с самого начала; вы знаете, когда это было впервые спланировано, начало преступления, все».

— Хорошо, — сказал Паломбо. В предыдущих заявлениях о своем деле он согласился с версией Митчелла — официальной версией — о преступлении: что Харрис был убит после того, как ограбил аптеку, которой управлял двоюродный брат Паломбо. Теперь он рассказал другую историю, которая никогда прежде не всплывала в свет.

В 1970 году, отбывая срок в исправительном учреждении Мичигана, Паломбо работал на кухне с Фредом Митчеллом. Они стали друзьями. Однажды у Митчелла был посетитель, и когда он снова увидел Паломбо, он сказал, что пара парней пошла в дом его матери и украла чек на 500 долларов из ее кошелька. Митчелл сказал Паломбо, что достанет этих парней, когда выйдет из тюрьмы.

Митчелл вышел первым, а Паломбо последовал за ним. Они встретились и начали планировать ограбление в магазине. У Паломбо был пистолет. Они разобрались с магазином. Но Паломбо не понравился план Митчелла. Было светло, а машины для побега у них не было, поэтому Паломбо сказал, что поедет домой на автобусе. На автобусной остановке он услышал, как Митчелл зовет его по имени. Теперь у них была машина. Грегори Харрис был за рулем.

— Садитесь, — сказал Митчелл. — Я подвез нас.

Паломбо сел на заднее сиденье, готовый к ограблению. Харрис остановил машину и пошел в магазин купить сигарет. Митчелл попросил у Паломбо пистолет, и Паломбо передал его. Митчелл засунул пистолет за пояс.

— Это тот парень, — сказал Митчелл, — один из тех, кто украл чек у матери Митчелла. «Я собираюсь забрать его».

Харрис вернулся и завел машину. Сидя на переднем пассажирском сиденье, Митчелл сказал ему ехать в переулок, откуда они могли выбраться и ограбить магазин. Харрис свернул в переулок. Митчелл вытащил пистолет и выстрелил Харрису в голову.

Казалось, время для Паломбо замедлилось. Митчелл снова выстрелил. Звук выстрела прозвучал вдалеке, когда в воздухе клубился дым. Харрис открыл дверцу и выскользнул из машины. Митчелл последовал за ним через переднее сиденье, встал над ним и снова выстрелил в него.

— Давай, помоги мне затащить его в машину, — сказал Митчелл.

Паломбо выполнил. Положили тело на заднюю половицу. Митчелл поехал в пригород по 19-мильной дороге и остановился в уединенном поле. Митчелл и Паломбо вынесли тело в поле. Они оставили его там и уехали.

Тридцать девять лет спустя, когда Паломбо рассказывал эту историю на слушаниях по делу о смягчении приговора, помощник генерального прокурора заметил пропажу второго человека, осужденного за убийство Харриса.

— Расскажите мне о мистере Филлипсе, — сказал Шеттлер.

«Я не встречался с мистером Филлипсом до 4 июля 1971 года, — сказал Паломбо, — на барбекю в доме мистера Митчелла, примерно через восемь дней после убийства».

— И мистер Филлипс был совершенно невиновен? — сказал Шеттлер. — Его даже не было?

— Верно, — сказал Паломбо.

Дэвид Моран — директор Мичиганской клиники невиновности Мичиганского университета в Анн-Арборе.

Паломбо так и не вышел из тюрьмы. Его мольбы в комиссию по условно-досрочному освобождению не возымели действия. Когда весной 2020 года разразилась пандемия, он был среди тех, у кого был положительный результат на Covid-19. Он умер 19 апреля в возрасте 71 года, апелляция находится на рассмотрении в Верховном суде Мичигана. Но перед смертью он сделал еще один шаг, чтобы помочь своему старому сообвиняемому выйти на свободу.

Что нужно, чтобы отменить неправомерное осуждение? Даже с учетом нового разоблачения Паломбо об убийстве, сделанного под присягой в 2010 году по крайней мере перед тремя высокопоставленными чиновниками системы правосудия Мичигана, потребовалось еще семь лет.

В тюремных записях нет указаний на то, что кто-либо из совета по условно-досрочному освобождению или офиса генерального прокурора действовал в соответствии с новой информацией. В 2014 году Паломбо взял дело в свои руки. Он попросил своего поверенного уведомить Мичиганскую клинику невиновности в Анн-Арборе, где соучредитель Дэвид Моран прочитал стенограмму слушания. Моран и его студенты-юристы занялись этим делом. Они убедили судью назначить Филлипсу новое судебное разбирательство. Бесстрашный адвокат по имени Габи Сильвер согласился представлять его интересы. В ходе неформальных бесед обвинение выдвинуло идею: Филипс может признать себя виновным и уйти с отбытием срока.

У Филлипса был ответ на это:

«Я лучше умру в тюрьме, чем признаюсь в том, чего не делал».

12 декабря 2017 года, выслушав показания Филлипса и приняв к сведению его хорошее поведение в тюрьме, окружной судья округа Уэйн Кевин Кокс совершил удивительный поступок в деле об убийстве первой степени. Он предоставил Филлипсу личный залог в размере 5000 долларов. Филлипсу не нужно было ничего платить ни сейчас, ни когда-либо, если он носил монитор на щиколотке и появлялся на своем новом испытании. Между тем он мог бы выйти на свободу впервые за 46 лет, если бы ему нашли место для ночлега.

На собрании персонала Мичиганской клиники невиновности ее место занял новый помощник по административным вопросам. Ее коллеги говорили о клиенте, которому нужно было жилье. Это было почти Рождество.

Джули Баумер знала, каково это – выйти из тюрьмы и найти дом. В 2003 году ее сестра-наркоманка родила мальчика, и Баумер вызвался ухаживать за ним. Мальчик заболел. Она отвезла его в больницу, где врачи обнаружили кровоизлияние в мозг и заподозрили синдром встряхивания ребенка. Баумер был арестован, осужден за жестокое обращение с детьми первой степени и отправлен в тюрьму. Позже, с помощью Клиники невиновности, она нашла шестерых свидетелей-экспертов, которые во время второго судебного разбирательства показали, что у ребенка действительно был инсульт. Присяжные оправдали Баумер, но она до сих пор помнила то первое Рождество на свободе, когда ей негде было жить, кроме приюта для бездомных, и она поняла, когда другие женщины забрали своих детей, Люди думают, что я монстр .

Так или иначе, теперь она была свободна, пытаясь восстановить свою жизнь, и когда она услышала о Ричарде Филлипсе, она сказала: «Позвольте мне взять его».

Баумер жила со своим 86-летним отцом Джулсом в ранчо площадью 900 квадратных футов в Розвилле, примерно в 15 милях к северо-востоку от Детройта. Свободного места было мало, но ее отец не возражал, потому что вспомнил то, что узнал из Книги Матфея: когда вы приветствуете незнакомца, вы принимаете Иисуса Христа. Итак, Джули Баумер убрала личные вещи из своей спальни, переделала постель и устроилась на раскладном диване в подвале. Это было 14 декабря 2017 года, и ее телефон звонил. Филлипс был в пути.

Джули Баумер в своем доме в Гросс-Пойнт-Вудс, штат Мичиган. Узнав, как мало услуг доступно реабилитированным после ее собственного неправомерного осуждения, Баумер предоставила Филлипсу место для проживания в 2017 году.

Ему был 71 год, волосы почти белые, как снег на земле, и ей показалось, что он выглядит он прошел через отжим. Но он чувствовал себя прекрасно. Это было почти 50 Рождеств в одном флаконе, и она показывала ему его комнату: настоящая кровать, мягкие подушки, свежая пижама, выключатель, который он мог щелкнуть, когда захотел. Он мог пойти в ванную и закрыть дверь.

Баумер вспомнила свой первый обед после тюрьмы, посредственный кусок пиццы по дороге в приют для бездомных, и ей захотелось подарить Филипс что-нибудь получше. Денег у нее было немного, зато был друг, который любил играть в азартные игры в казино MotorCity в центре города. Она позвонила своему другу и спросила, есть ли у него ваучеры на буфет. Он сделал.

Они пошли в центр города. Филлипс наполнил свою тарелку куриными крылышками, ребрышками барбекю и картофельным пюре. Десертов тоже было много, но Филипс хотел именно один. Баумер подошел к кондитерской и попросил миску с двумя шариками ванильного мороженого. Она вернула его и поставила. Филлипс поднес ложку ко рту.

«О, — сказал он, — я помню этот вкус».

Она отвела его в Мейер, огромный супермаркет, и наблюдала, как он восхищается глубокими полками с апельсиновым соком. Свежевыжатый, с мякотью, без мякоти, Tropicana, Minute Maid, никогда из концентрата. Должно быть, он потратил час, наслаждаясь славой.

Баумер тоже знал это чувство, лишение свободы, постепенную перестройку мозга, чувственный толчок возвращения во внешний мир. Для нее это было мыло и лосьон, эта странная тяга, когда она была заперта, и она выбралась и пошла к Мейеру и провела долгое время, вдыхая аромат ягодного шампуня. Люди не понимали, как тяжело было в тюрьме и как тяжело возвращаться домой.

Не говоря уже о втором судебном процессе, если штат действительно собирался снова судить Филлипса. Он боролся с прокуратурой округа Уэйн 46 лет, и ни одна из сторон не сдалась.

Эти дела были утомительны, как обнаружил Дэвид Моран в Клинике Невинности. Он выиграл несколько из них, но прокурор округа Уэйн Ким Уорти был грозным соперником. Снова и снова Моран и его ученики приходили к выводу, что осужденный невиновен. Они бы подали ходатайство. И затем, даже когда у Морана были доказательства, которые он считал неопровержимыми, Уорти и ее прокуроры спорили из одного апелляционного суда в другой, чтобы сохранить обвинительный приговор. У адвокатов по невиновности был термин для этой практики. Они назвали это сражаются насмерть .

Валери Ньюман не раз сражалась с Уорти насмерть. Ньюман выиграла около дюжины реабилитаций и дело в Верховном суде США за 25 лет работы назначенным судом защитником в апелляционной инстанции. Она представляла Томаса и Рэймонда Хайерсов, двух братьев, осужденных за убийство в 1987 году, и убедила судью провести над ними новое судебное разбирательство после того, как появятся новые свидетели. Хотя Уорти решила не рассматривать их повторно, и штат позже присудил им по 1,2 миллиона долларов каждому за незаконное лишение свободы, и в 2020 году она сказала, что «закрытие дела было правильным поступком», Уорти ясно дала понять, что в то время она не верила они были невинны. «К сожалению, — сказала она в пресс-релизе, когда обвинения были сняты в 2013 году, — в этом случае правосудие не восторжествовало».

Все, что нужно сказать, Валери Ньюман была удивлена, когда Ким Уорти предложила ей работу.

Валери Ньюман — директор отдела честного обвинительного приговора прокуратуры округа Уэйн.

Следуя примеру других окружных прокуроров большого города, Уорти собирал команду юристов, которые искали неправомерные приговоры и освобождали невиновных. И она хотела поставить Ньюмана во главе.

Коллеги Ньюмана отнеслись к этому скептически. Ты переходишь на темную сторону , сказали ей. Но Ньюман увидел возможность. В прокуратуре ей не придется ни с кем драться насмерть. Если она расследовала дело и считала кого-то невиновным, все, что ей нужно было сделать, это рассказать об этом своему боссу и добиться закрытия дела. 13 ноября 2017 года она приступила к своей новой работе в качестве директора отдела проверки честности обвинительного приговора прокуратуры округа Уэйн. Ее первым заданием было дело Ричарда Филлипса.

Вместе с Патрисией Литтл, детективом по расследованию убийств, прикомандированным к CIU, Ньюман вмешался. Когда они допросили Ричарда Паломбо, он, наконец, назвал имя своего сообщника в 1971 ограбление, которое впервые отправило Филлипса в тюрьму. Нет, это был не Филлипс. Это был Фред Митчелл.

Ньюман задался вопросом, было ли это началом шаблона: Митчелл совершает преступление, обвиняет в нем Филлипса и сходит с рук.

Прошло почти пять десятилетий, а свидетелей было мало, но они разыскали брата убитой. Он дал информацию, которая соответствовала рассказу Паломбо о том, что Митчелл хочет отомстить братьям Харрис. Алекс Харрис сказал, что 19 июня на него напали.71, и он сбежал из штата. Он также сказал, что сестра Митчелла сказала ему, что Митчелл был причастен к смерти Харриса.

Ньюмана беспокоило еще кое-что: график, который Митчелл дал в качестве свидетеля. По словам прокурора, он слышал, как Филлипс и Паломбо готовили убийство примерно за неделю до того, как оно произошло. Но Паломбо сказал, что провел в тюрьме всего два дня до убийства. Ньюман проверил тюремные записи. Паломбо был прав. Кроме того, Филипс не мог вступить в сговор с Паломбо 19 июня.71. Впервые они встретились на барбекю 4 июля.

История, которую Митчелл рассказал на суде, не могла быть правдой. И теперь, 45 лет спустя, прокуратура округа Уэйн признала бы это.

28 марта 2018 года, после того как Ньюман и судья подписали постановление о прекращении дела против Филлипса, Ким Уорти провела пресс-конференцию. На этот раз не было ни оговорок, ни томительных сомнений. Это было полное оправдание.

«Сегодня действительно вершится правосудие, — сказала она.

Девятнадцать месяцев спустя Ричард Филлипс снова поет в машине по дороге к друзьям. У песни нет названия, нет слов, но это его личный гимн: длинная, радостная нота, упругая, неугасимая. Яркий октябрьский день 2019 года, клены сияют яркими красками. Он выходит из машины. Собака выбегает, чтобы поприветствовать его. Сейчас у него несколько приемных семей, несколько домов, в которых ему всегда рады, в том числе и этот, дом Роз Гулд Кит и Ричарда Кита. Он написал им вчера вечером, что любит их. Теперь он заходит внутрь, и мистер Кит приносит ему стакан апельсинового сока, и он откидывается на спинку кресла, а к нему прижимается собака Примроуз, и они с Кейтами рассказывают историю художественной галереи Ричарда Филлипса.

Некоторое время он боролся на свободе, не мог найти работу, разбился с парнем, которого встретил в тюрьме, ошеломленный миром, который едва узнавал. Потом он подумал о картинах. Он позвонил Дорин Кромарти, своей старой подруге по переписке в Нью-Йорке. Да, они у нее еще были. На протяжении многих лет люди говорили ей отдать их, сдать в Армию Спасения, но она всегда знала, что он каким-то образом освободится и заберет их обратно. Было около 400 картин. Маленький мальчик идет по песчаной дюне. Воин с голым торсом смотрит в оранжевое небо. Голубая река осенью, лестница, ведущая к кромке воды. Все места, куда он не мог пойти.

Все места, куда он мог пойти.

Филлипс ужинает с друзьями в ресторане Bigalora в Саутфилде, штат Мичиган.

Он купил билет на автобус до Нью-Йорка, чтобы увидеть картины и женщину, которая их хранила. У нее был чемодан, полный его писем. Они переписывались 35 лет. Она думала, что любит его, думала, могут ли они быть вместе сейчас в Рочестере, но ему нужна была свобода и его старый дом. Он собрал картины и отправил их обратно в Мичиган.

Филлипс познакомился с Кейтами через их старого друга, своего адвоката Габи Сильвер. У них была маркетинговая компания. Другая защитница невиновности, Зиева Конвиссер, помогла им устроить художественную выставку в Ферндейле. Куратор Марк Бертон выставил около 50 картин. Присутствовало, пожалуй, в пять раз больше, чем обычно: профессора, политики, даже судья, закрывший дело. Филипс продолжал говорить: «Я никогда не делал этого раньше», и он не знал, сколько брать, поэтому они сошлись на 500 долларах, но в тот вечер он продал около 20 картин, и молва распространилась, новости множились, и Кейты помогли ему создать веб-сайт, и вскоре он продавался за 5000 долларов. Теперь он мог оплачивать свои счета, мог послать Дорин Кромарти чек в благодарность за то, что все это стало возможным. Он купил подержанный Ford Fusion и снова научился водить. Он развернулся на льду, съехал в кювет, вернулся на шоссе и продолжил движение.

Филлипс прощается с Кейтами. Вернувшись в Саутфилд, он останавливается в супермаркете. Он насвистывает мелодию и прохаживается по проходам, тщательно выбирая бекон с низким содержанием натрия. Также Хозяйка Донеттес, застекленная, которая, по его словам, предназначена не для него, а на самом деле для оленей, которые живут в лесу за его квартирой. Затем идет апельсиновый сок: Tropicana Pure Premium, домашний, немного мякоти, крепкий кувшин с удобной ручкой. В кассе он расплачивается наличными, дергая за концы 20-долларовой банкноты, чтобы издать приятный щелкающий звук.

Вернувшись в квартиру, скромный проход с воротами безопасности, его картина с подсолнухами висит в столовой. Продается , а не . Филлипсу нравится быть востребованным — ему нравятся выступления, звонки и текстовые сообщения от доброжелателей, приглашения в гости к друзьям — но это оставляет ему мало времени, чтобы по-настоящему рисовать. Он никак не может знать, что примерно через пять месяцев, с приходом пандемии коронавируса, он будет вынужден вернуться в одиночество. И что в эти долгие часы одиночества в своей квартире он снова потеряет себя в одинокой радости творчества.

Теперь он включает джаз, тяжелый саксофон и берет из холодильника кусок оставшейся пиццы. Он поливает пиццу соусом барбекю и откусывает.

«И как только мой телефон зарядится, — говорит он, — я позвоню сыну и посмотрю, где у него голова».

Филипс проверяет квитанцию, прежде чем платить за квартиру.

Младшему Ричарду Филлипсу 50 лет. Его мать увидела новость об оправдании и позвонила в офис Габи Сильвер. Отец и сын познакомились в зоопарке. Это было неловко, потому что сосед по комнате старшего Филлипса тоже был там, и потому что последний раз они виделись, когда мальчику было 2 года. Что-то непоправимое было потеряно. Сын научился рисовать и в старшей школе получил награду за портрет актрисы Лизы Боне, и отца не было рядом, чтобы поддержать его. Дочь Филлипса переехала во Францию, и она не хотела его видеть, и когда репортер написал ей по электронной почте, чтобы спросить, почему, она отказалась говорить об этом. Семья Филлипсов распалась. Никакая компенсация за неправомерное тюремное заключение никогда не восстановит ситуацию.

«Привет», — говорит отец по телефону, приглашая сына на ужин.

«Нет, нет, не надо — слушай. Нет. Нет. Ты носишь то, в чем тебе удобно».

«Будь собой. Ты. Это все, что я говорю».

«Возможно, нам понадобится около 45 минут, чтобы добраться туда».

Час пик в метро Детройта, полдень сгущается, снова поет Филипс, удары указателя поворота. Его спрашивают, представлял ли он когда-нибудь альтернативную жизнь без Фреда Митчелла, убийства или 46 лет тюрьмы.

«Об этом так трудно даже подумать, — говорит он. «Какой была бы моя жизнь».

«Вполне возможно, что я мог быть уже мертв, приехав в Детройт».

«Это образ жизни, который привел меня к этому моменту. Не могу жаловаться, потому что мне 73 года, а 95 процентов всех парней, которых я знал, мертвы. Так.»

Он перечисляет ребят из старой команды. Один умер от СПИДа, другой от передозировки наркотиков, у третьего почечная недостаточность, у третьего диабет, ампутация стопы, ампутация ноги, мертвый, мертвый, мертвый. Фред Митчелл тоже —

Тюремный двор, 1979 год. Холодный нож под рукавом. Митчелл идет к слепому пятну. Долг, оплаченный кровью. Жизнь за жизнь. Филлипс уже чувствовал себя мертвым. Они похоронили бы его в могиле нищего. Но, по крайней мере, он отыграется первым, почувствует, как вонзится нож.

Затем он что-то услышал или почувствовал, в его голове промелькнуло сообщение: Не убивай его. Потому что у тебя еще может быть шанс выбраться отсюда.

Они сказали, что он убийца. Если бы он убил Фреда Митчелла, они были бы правы.

Итак, он отпустил Митчелла, и Митчелл спился в возрасте 49 лет, а Филлипс остался в своей камере, рисуя себе путь к свободе. Он выглядел старым, когда вышел из тюрьмы, моргая на холодном солнце, но надел новую одежду, покрасил волосы и стал выглядеть моложе, как будто повернул время вспять. Теперь он едет по шоссе ближе к вечеру, снова напевая ту песню: всегда старую, вечно новую, звук мудрости и невинности.

Собери сам — новый Silverado | Грузовики

Вы просматриваете сайт Chevrolet. com (США). Закройте это окно, чтобы остаться здесь, или выберите другую страну, чтобы увидеть транспортные средства и услуги, характерные для вашего местоположения.

КанадаДругое

Продолжать

• Новые дороги
• Места
• Люди
• Инновации
• Грузовые автомобили
• Производительность
• Электрический
• внедорожники

• Новые дороги
• Места
• Люди
• Инновации
• Грузовые автомобили
• Производительность
• Электрический
• внедорожники

14.06.2019 | Журнал Chevy New Roads

Сделай сам

Поездка в строительный магазин, несколько часов и правильный настрой — все, что стоит между вами и проектом вашей мечты. Также не помешает просмотреть несколько обучающих видеороликов.

Выросший в Оклахома-Сити, Майк Монтгомери не был воспитан как строитель или ремесленник и, конечно же, не слишком задумывался о современном дизайне середины века. Кроме случайной склонности собрать велосипедную рампу со своими приятелями или грубую коробку для цветов в качестве подарка, мало что предвещало карьеру самодельного медиа-производителя.

 

«У моих родителей дома всегда были инструменты, — говорит Монтгомери, — но в детстве я не строил проекты все время». Только когда он ушел из дома, чтобы изучать музыкальное производство и инженерию, естественная склонность к решению проблем — и потребность создавать вещи по дешевке — привели его на путь «сделай сам».

 

«Прямо в то время, когда я пошел в школу, я понял, что могу делать такие вещи, как корпуса для динамиков и педалборды для гитары, в качестве подработки», — говорит он. Пока он продолжал строить оборудование в своей квартире, слухи о его проектах стали доходить до его друзей. Вскоре он стал получать запросы на все более сложные предметы и обращался к Интернету, чтобы узнать, как их построить.

 

Переход от помощи друзьям к изготовлению мебели перед камерой произошел быстро. «Я посмотрел эти самодельные видеоролики и понял, что делаю все, кроме съемки, — говорит Монтгомери, — и я уже знал, как снимать и монтировать». Его собственный видеоканал Modern Builds родился в 2015 году.

Детали имеют значение

12

СТАНДАРТНЫЕ КРЕПЛЕНИЯ

355

МОЩНОСТЬ ^†

383 фунт-фут.

КРУТЯЩИЙ МОМЕНТ ^†

СОВЕТ ГРУЗОВИКА

Великолепная кровать Durabed от Silverado была разработана, чтобы помочь вам в выполнении ваших проектов. Стандартная кровать длиной 79 дюймов идеально подходит для поездок на лесопилку, а рядом с задней дверью есть доступная розетка на 120 вольт.

Серьезный подход и идеал дизайна

Монтгомери явно нашли отклик у многих людей: за четыре года его канал вырос до более чем 800 000 подписчиков. Самые популярные видеоролики проектов набирают миллионы просмотров, а каждый новый выпуск быстро набирает тысячи кликов.

 

Успех видео Монтгомери также отражает ненасытный аппетит Интернета к контенту, сделанному своими руками. Поиски DIY-видео включают в себя десятки поставщиков видео с более чем миллионом подписчиков, а в некоторых случаях и десятками миллионов, и впечатляющей статистикой просмотров и комментариев. Эта тенденция имеет последствия далеко за пределами мебели для гостиной: популярные каналы DIY охватывают весь спектр тем, от декоративно-прикладного искусства до уроков макияжа, бытовой электроники и компьютеров.

Импульс середины века

Пролистайте очень популярные видео-сборки своими руками, и вы почти наверняка будете снова и снова читать слова «в стиле модерн середины века». Результат золотой эры дизайна, которая длилась с конца Второй мировой войны до 1970-х годов, мебель, вдохновленная эстетикой «MCM», до сих пор остается желанной и все более дорогой. И хотя буфет или комод из 50-х годов — это то, что может истощить бюджет многих домохозяйств, создание подобного предмета своими руками может быть таким же простым, как поиск в Интернете, крупный хозяйственный магазин и грузовик для перевозки фанерных листов и пиломатериалы.

 

Фактически, это универсальный и недорогой лист фанеры, который связывает производителей оригинальной мебели, чье знаменитое использование формованной фанеры характеризовало эпоху, с проектами, над которыми сегодня работают увлеченные любители. Помимо доступности и аутентичности материала, Монтгомери нравится работать с ним из-за простоты использования. «С массивной древесиной вы часто имеете дело с расширением и сжатием», — говорит он. «Фанера более устойчива».

Разработан, чтобы помочь вам реализовать ваши проекты
Совершенно новый пикап Silverado работает так же усердно, как и вы. Его стандартная кровать длиной 79 дюймов идеально подходит для поездок на лесопилку, а рядом с задней дверью есть доступная розетка на 120 вольт.

СОВЕТ ГРУЗОВИКА

Мощный 5,3-литровый двигатель EcoTec3 V8 (доступный на RST) развивает мощность 355 лошадиных сил и крутящий момент 383 фунт-фут в сочетании с плавной восьмиступенчатой ​​автоматической коробкой передач.

Один из его недавних проектов доказывает, что почти каждый может создать что-то впечатляющее, посетив скобяной магазин и приложив немного усилий. Монтгомери построил красивый комод, используя всего полтора листа фанеры из красного дуба, шурупы с потайными отверстиями, столярный клей и покрытие для дерева на масляной основе. Список инструментов может быть таким же коротким: циркулярная пила, лобзик и дрель с ударным шуруповертом — это все, что вам нужно. Эксцентриковая шлифовальная машина сокращает время финишной обработки, но ручная шлифовка всегда подходит тем, кто хочет, чтобы все было по-настоящему просто. «Вам не нужны инструменты на 5000 долларов плюс много времени, чтобы создать что-то классное», — говорит Монтгомери. Даже немного сложно выглядящее основание комода с умными угловатыми ножками может сделать новичок с ограниченным бюджетом. «Я смог сделать очень классическую основу в стиле модерн середины века с помощью четверти листа фанеры и лобзика».

Вам не нужны инструменты на 5000 долларов плюс много времени, чтобы создать что-то классное. Я смог

сделать очень классическую современную основу середины века с
четвертью листа фанеры и лобзиком.

Циркулярная пила используется почти в каждом проекте Modern Builds , который вы увидите, и является одним из наиболее доступных инструментов, которые начинающий мастер-сделай сам должен приобрести. Циркулярная пила, особенно при изготовлении крупных деталей, таких как мебель, — лучший способ обеспечить легкий прямой рез. Но список необходимого снаряжения Монтгомери скромен, учитывая его результаты. Вышеупомянутая дрель обязательна, но ручные инструменты, такие как молоток и пробойник для гвоздей, хорошая линейка и универсальный угольник (для разметки угловых разрезов), рулетка, малярный скотч и острый карандаш делают большую часть тяжелой работы.

Сделай сам

Проекты «Сделай сам» в конечном счете связаны с приобретением новых навыков и расширением собственных возможностей, и ни одно из этих действий не обходится без нескольких ошибок на этом пути. «Ошибки случаются в каждом проекте; это приходит с территорией», — говорит Монтгомери. «Хитрость для меня состоит в том, чтобы учиться у них и показывать их в видео, если я думаю, что люди могут столкнуться с ними сами». В этом часть преимущества самодельных видеороликов — вы видите обрисованные в общих чертах глупости, прежде чем у вас появится возможность сделать их самостоятельно. Думайте об этом как о переосмыслении в эпоху цифровых технологий старого совета «семь раз отмерь, один раз отрежь».

 

Взрыв видеороликов «сделай сам» и экспертов в Интернете ни в коем случае не ограничивается сборщиками мебели. От модных «лайфхаков» без шитья или с одним разрезом до изготовления разноцветных стаканов для питья из выброшенных бутылок и складывания экзотических салфеток — кажется, нет конца проектам, которые можно открыть и опробовать. Первый в истории видеопроект Монтгомери включал в себя изготовление бетонной кашпо с использованием всего лишь двух пластиковых мисок и небольшого количества кулинарного спрея (сейчас количество просмотров приближается к 400 000).

Поднимите ногу на ноги в своих проектах «Сделай сам»
Вспомогательные ступеньки различных конструкций и стандартные большие угловые ступеньки на заднем бампере каждого автомобиля Silverado позволяют легко поднять ногу даже в рабочих ботинках. А у Durabed есть 12 стандартных креплений, которые помогут сохранить ваши припасы в безопасности по дороге домой.

СОВЕТ ГРУЗОВИКА

Вспомогательные подножки различных конструкций и стандартные более крупные угловые подножки на заднем бампере каждого автомобиля Silverado облегчают подъем ноги даже в рабочих ботинках.

«Что бы ни работало» — это своего рода мантра, которую вы постоянно слышите в видеороликах Modern Builds, и она повсюду воплощает в себе дух проектов «сделай сам». Быть изобретательным, решать проблемы и создавать что-то великое и удивительное — вот в чем суть. Путь от идеи до воплощения короче, чем когда-либо, благодаря этому растущему сообществу онлайн-видеопреподавателей и пониманию того, что для достижения великих целей требуется просто желание. «Каждый может построить что-то действительно большое, действительно великое», — говорит Монтгомери. «Все, что нужно, — это несколько инструментов и немного времени».

 

ИСТОРИЯ: СЕЙТ МИРСМА / ФОТОГРАФИЯ: РИЧАРД ШУЛЬЦ  

Исследуйте Сильверадо

Назад к новым дорогам

Smart Towing

Smart Towing

---

Абсолютно новый Silverado HD 2020 года включает в себя множество инновационных технологий, облегчающих буксировку и транспортировку.

Абсолютно новый Silverado HD 2020 года включает в себя множество инновационных технологий, облегчающих буксировку и транспортировку.